Новый Мир ( № 7 2006)

И потом еще двадцать региональных театров — от Чикаго до Лос-Анджелеса — ставят мою пьесу с моей музыкой. Затем стокгольмский Статс-театр, финские, датские, голландские, итальянские постановки...

“Холстомер” шагает по миру. Отовсюду в ВААП приходят приглашения на мое имя — ждем тогда-то и тогда-то на премьеру. Эти приглашения от меня тщательно скрывают. Вместо меня на зарубежные премьеры “Холстомера” ездят так называемые “представители ВААПа” — чиновники из отдела театров, другие, совершенно посторонние лица. Я узнаю об этих поездках (не всех, конечно, а некоторых) постфактум. Естественно, “представители” ездят за счет приглашающей стороны, но “за дорогу” туда и обратно платит ВААП. То есть поездки осуществляются практически за мой счет.

В Москву из США приезжает Эдит Марксон — чудная женщина, работающая над совместными американо-советскими программами. Она пытается вытащить меня в Америку, ведет переговоры с Министерством культуры СССР и с тем же ВААПом. Бесполезно. Ей кивают, но я никуда не еду.

Приезжает из Америки Лия Сигл — официальный агент ВААПа в США. Она тоже делает все возможное, чтобы советский драматург, чья пьеса идет на Бродвее (а это не часто бывает, вернее, и по сей день ничего подобного не было и нет), посмотрел свою работу в исполнении американских актеров. Хрена с два. Отказ. Почему? Объяснения не даются.

В Германии и Испании пьесу “История лошади” не только поставили, но и издали отдельной книгой. Как, впрочем, и в США. Просят приехать. Кто-то едет, я не еду. Нормально?..

Наконец, на мой домашний (!) адрес поступает телеграмма, подписанная — кем? — самим сэром Питером Холлом — этот человек имеет всемирную славу, поскольку является художественным руководителем Лондонского Национального театра (англичане сделали свой, отличный от американского, перевод). Текст телеграммы вызывает дружный хохот — мой и моей жены. Ибо гласит о том, что я вместе с супругой приглашаемся на премьеру в пятницу. Ваши места такие-то забронированы в таком-то ряду. Вся прелесть в том, что телеграмма получена в понедельник. О-хо-хо, что мы делаем? Конечно, телеграмму никуда не несем. А чего ее нести?.. Мы что, идиоты, что ли? Но в пятницу, ровно в восемь часов вечера по лондонскому времени (это в Москве одиннадцать часов, то есть время хорошее, близится полночь), то есть в момент, когда там раздвигается занавес и знаменитый Майкл Пеннингтон в образе русской лошади выходит на сцену, мы с Галей садимся вдвоем на кухне, зажигаем свечку, вынимаем их холодильника запотевшую бутылку водки и под соленый огурчик с картошечкой и селедочкой отмечаем британскую премьеру. Нам хорошо. Знал бы наивный и благородный сэр Питер Холл, как же нам действительно хорошо!..

— Поехали! — сказал невыездной. И выругался по-русски, не по-английски.

При этом не хочется говорить о деньгах. Мы же советские люди. Нам стыдно ставить вопрос о материальной заинтересованности. Зато ВААПу было не стыдно отбирать у нас с Ряшенцевым примерно восемьдесят процентов от всех наших зарубежных гонораров. Все — по закону!.. Остальные деньги, валюта то есть, могли бы быть выданы, но — по специальному заявлению и... в виде чеков для магазина “Березка”. А каждый чек — в расчете один к четырем. То есть один чек — это четыре доллара. А может, один доллар — это четыре чека. Я уже забыл... да и не в расценках дело. В чем же?

А в том, что этот грабеж среди бела дня осуществляло наше родное советское государство. Вместо того чтобы гордиться своими преуспевшими на мировой арене гражданами, советская власть беззастенчиво обирала и унижала нас. За свою любовь к Родине я платил из своего кармана. В буквальном, не переносном, смысле этого слова.

Спрашивается, а Товстоногов-то тут при чем? Но я помнил, как по пьяной лавочке (а может, не по пьяной, а специально, чтоб меня раззадорить и поймать на неосторожном высказывании) Пенек мне проболтался:

— Это Товстоногов тебя сделал невыездным.

Как сделал?.. Этого я не знал и, вероятно, никогда не узнаю. Вот только обидно, что “Холстомер” шел по миру без меня, без меня, без меня...

— Да брось ты! — сказал мне приятель. — Не спеши. Какая, на хрен, интеллектуальная собственность в России?!

...Ездили с “Историей лошади” и в Японию. После этой поездки буквально через несколько дней в ленинградском Дворце искусств я встретил нос к носу хорошо знакомого рабочего сцены БДТ. Он весь аж засветился и произнес простодушно, с восклицаниями:

— Ой, Марк Григорьевич, а мы только что из Токио!.. Жаль, вас с нами не было!.. Классные гастроли!.. Шикарно прошли!.. Слушайте, мы все оттуда столько понавезли — машины! магнитофоны! электронику!.. Такой навал!.. Каждый по грузовику нагрузил!.. И все благодаря вашей “Истории лошади”... Спасибо вам от наших, от всех, — мы вас в Японии хорошо вспоминали... Ой, что же мне вам подарить?.. Ой, возьмите вот это... От меня и от ребят!.. На память!

И он вытащил из кармана авторучку. Шариковую. Японскую. С фокусом. Перевернешь ее — и с японской девушки, изображенной на авторучке, спадает черный купальник. Очень милый подарок. Драгоценный сувенир. Можно с ума сойти от наслаждения, если долго смотреть.

Между прочим, это единственная театральная премия, которую я получил за “Историю лошади” в Ленинградском БДТ.

Все лучшее у Товстоногова — от Бога, все худшее — от советской власти. Лучшее — это ум, талант, мастерство, чувство Автора и Актера, художественное чутье времени... Худшее — вынужденное служение официозу, регалии за это, вождизм и как его следствие — нарушение этики в театральной жизни.

Многие преклонялись перед Товстоноговым, перед культом его личности. И я, несомненно, был в их числе. Он был орел, мы — воробышки. Он имел то, что другим и не мечталось, — великую труппу, которую он сам и создал. Может быть, только старый МХАТ мог в театральной истории страны выставить столь же мощную “сборную команду” мастеров, — в этом смысле товстоноговский опыт даже превосходит пример Станиславского, поскольку был произведен в другом социуме — там, где гений и талант актера уже не так ценились, как ранее, где любая индивидуальность рассматривалась как опасность для системы посредственностей. Кривить душой стало профессией. Значит, криви. Стань “умельцем” на этом пути.

На этом направлении я у Товстоногова не учился. Тут я его больше наблюдал. Он казался мне... великим сталиным советского театра. Он и был таковым, потому что стоял надо всеми. На него смотреть можно было только снизу вверх. Все, что он изрекал, надо было записывать, чтобы оно не пропало для истории. Все, что он делал, было монументальным и стояло на пьедестале: народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, депутат Верховного Совета — ну, куда выше, чего больше?!

В городе Ленинграде он вершил судьбы не только своего, но и других театров. Перед тем как назначить кого-то главным, в обком вызывали Г. А. “посоветоваться”. Если он кивал, кандидатура получала негласное “добро” и человек вступал в должность. Конечно, Николай Павлович Акимов или хозяева Пушкинского (“Александринки”) или Кировского (“Мариинки”) не испытывали впрямую товстоноговского влияния, но рыбки помельче безусловно зависели от кита, иногда принимавшего облик акулы.

“Взять на работу” или “не взять на работу” — это еще мелочи. Бывали случаи, когда репертуар других театров тайно согласовывали с Гогой, он мог утвердить данную пьесу или не утвердить... Дико?.. Однако правда, от которой хошь не хошь, а поежишься. Нет, это была не цензура, нет, это была репертуарная политика города. Как ее можно было представить без Товстоногова? Он давал советы. Но эти “советы” тотчас становились партийными решениями.