Новый Мир ( № 7 2006)

Не раз мне приходилось краем уха слышать:

— Это не в интересах БДТ.

А речь шла о постановке той или иной пьесы в другом театре. Конечно, все решал обком, но не без Гогиного мнения, не без Гогиного регулирования и управления театральной ситуацией. Для этого в Ленинграде придуманы были и соответствующие рычаги: скажем, директором БДТ назначался переводом бывший начальник управления культуры города. Казалось бы, понижение. Но работать рядом с Гогой, вместе с Гогой было отнюдь не плохо, — Фурманов с Чапаевым так не работал, как товарищ Нарицын с Георгием Александровичем. Все связи под рукой. Любые звонки наверх — не проблема. Все, как говорится, схвачено. Город — наш.

Еще у города Ленина был так называемый общегородской худсовет, в него входили все самые светлые умы критиков, призванные “отбивать” все прогрессивное из удушающих лап наездных московских чиновников Министерства культуры, да и со “своими” немного бороться, напоминая дуракам о высокой миссии искусства, и прежде всего искусства БДТ.

Поставить хороший, даже очень хороший спектакль было мало. Надо было провозгласить его гениальным и, чтобы ни у кого это не вызывало сомнений, надо было организовать успех. Однако времена на дворе были как раз такие, что успех возникал лишь в случае отчужденности произведения искусства от официоза. Хотелось и рыбку съесть, и... госпремию получить.

При слове “Софронов” Товстоногова тошнило. И это вызывало огромное уважение среди его поклонников. “Левый”! В переводе на тогдашний русский это означало: честный, прогрессивный, “с человеческим лицом”.

Искусство метаться между двух огней, лавировать между тем, что нужно, и тем, что возможно, искусство недосказанности и намека на то, что все понимали “о чем” и никто не мог поймать на слове, которое, как известно, не воробей, — это великое искусство дрянного темного времени, когда художнику приходилось клясться в верности сучьему режиму и при этом подмигивать в зал: мол, вы же понимаете, что я совсем другое хочу сказать...

История “Истории лошади” — частность. Лично моя жизнь. Но в ней, как в капле воды, отразилось что-то большее, то, чем была характерна и наша культура, и наша история.

Уже в канун премьеры Товстоногов, Лебедев и Дина Морисовна Шварц приступили к изготовлению театрального мифа по поводу “Истории лошади”.

Первое . Нужно было дать концепт произошедшего с формулировкой, не вызывающей никаких сомнений. И такая формулировка была тотчас создана и озвучена: Марк Розовский, мол, принес в БДТ идею постановки повести Л. Н. Толстого “Холстомер”. Товстоногов эту идею воплотил.

Второе . Эту мифологему нужно было запустить во все средства массовой информации с тем, чтобы общественное мнение имело готовую, исключающую любые другие позиции версию.

Третье . Данная формулировка нуждается в поддержке всех заинтересованных сторон. Сам Гога должен по “больному вопросу” не высказываться. Отвечать следует лишь в тех случаях, когда (если) припрут к стенке.

Не знаю, был ли такой план действительно зафиксирован, но то, что он был проведен в жизнь, — это точно.

В день премьеры, по театральной традиции, на праздничной афише актеры обычно пишут от руки всякие хорошие слова в адрес другу — на память. Получает поздравления и благодарности от актеров и режиссура. Не знаю, какая афиша и с какими надписями хранится дома у Георгия Александровича. Мне же подарена премьерная афиша с надписями всех участников, из которых я позволю себе процитировать всего две, поскольку они звучат очень выразительно в контексте произошедшего.

Лебедев написал, явно обращаясь не только ко мне, но к истории: “Марку Р А зовскому! (Приятно все-таки, что любимый артист и к премьере даже так и не узнал, как правильно пишется моя фамилия! — М. Р. ) С чувством искренним и глубоким благодарю тебя за Холстомера. Твоя идея, твой замысел, мое воплощение. Не сердись за мои срывы! Они творческие. Наверное, так нужно было!.. Всего тебе хорошего! Новых тебе открытий. Через боль и муки к радости нашей общей, нашего театра БДТ. Е. Лебедев”.

Слов нет, чудесная надпись. Тут что ни слово, то золото. Правда, поддельное. Особенно меня умилило восклицание: “Наверное, так нужно было!” Кому, спрашивается? Да и пожелание “новых открытий” в контексте “истории конокрадства” тоже вызывает улыбку. Но главное — даже здесь, в богемной театральной надписи на афише, впервые проступила концептуальная пропагандистская формула, которую Е. А. хотел навязать, — “твоя идея, мое воплощение”. Тем самым я как бы отстранялся от непосредственного участия в создании спектакля. Уверен, авторство мифологемы, отныне запущенной в театральную атмосферу, коллективное — мыльный пузырь все равно лопнет! — но Лебедев берет на себя то, что впоследствии должны подхватить все на свете критики, искусствоведы и историки театра.

Вроде бы артист отдает должное мне, не забывая о себе. Уж Евгению ли Алексеевичу не знать, как мы вместе строили и выстраивали ему роль?!

Тут еще интересно: а что же тогда Товстоногов делал? Лебедев в рьяности своей унизить, укоротить мою работу до размеров “идеи” даже своего родственника опустил. И я должен был это все скушать и не пискнуть, поскольку не имел, загнанный в угол, ни единого шанса защитить и свое (какое-никакое) имя, и свою честь.

Товстоногов, в отличие от Лебедева, необычайно строг и лаконичен: “С благодарностью и наилучшими пожеланиями. Товстоногов”.

Что ж, сухость тона объяснима. Нечего нюни распускать. Поздравил официально, и будя. При этом дал понять: время нашей расположенности друг к другу исчезло. Как с белых яблонь дым. Теперь не то, что раньше. Теперь — дистанция. Сигнал читается между строк.

В БДТ всегда была отлично организованная техника проведения премьер. Каждый спектакль требовал своей, совершенно определенной схемы рекламы, к которой подключались все так называемые друзья театра — и критики, и чиновники, и, в последнюю очередь, широкий зритель.

Товстоногов делал дело, Дина была ответственна за обеспечение успеха. Сегодня подобный менеджмент — обычная вещь, но в советское время была и своя специфика — надо было прежде всего устанавливать идеологическую маркировку продукта, шлепать высококачественному изделию официальный знак признания его совершенства.

И еще немаловажное замечание. Товстоногову принадлежат несколько книг о театре. В них размышления о режиссерской профессии, изложение концепций, споры с оппонентами, беседы с коллегами, критиками, актерами и — самое ценное — стенограммы репетиций. Это целые внутритеатральные “спектакли” со своей драматургией, характерами, сюжетами... Чтение этих стенограмм — мое любимое занятие на досуге, огромная товстоноговская школа мастерства. Очень поучительно видеть весь процесс постижения той или иной пьесы, того или иного Автора. Товстоногов, что ни новая работа, предстает в этой зафиксированной театральной жизни как мастер высококлассного прочтения текста, тонкий, мыслящий человек, чувствующий все сложности и оттенки драматургических связей и сценической атмосферы — это режиссер-логик, режиссер-аналитик и лишь вследствие этого — творец. Художник в нем возникал при условии полного знания, чего он хочет. Отсюда точность и обоснованность Гогиных формулировок. Практик, тщательно заботившийся о разработке и рациональном построении каждого опуса.