Новый Мир ( № 7 2010)

О степях с языческими идолами написано так, как может написать уроженец Ростова-на-Дону (вообще особенность книги в том, что ее автор объехал ббольшую часть мест в России и за рубежом, где когда-либо жил Прокофьев; увидеть своими глазами, что на самом деле окружало композитора, — весомое преимущество!). Именно из этих степей, а вовсе не из либретто балета «Ала и Лоллий», лениво и беспомощно составлявшегося Городецким по заказу Дягилева, вырастает в музыке Прокофьева скифская тема. Балет до сцены так и не дошел, зато премьера составленной из его музыки «Скифской сюиты» в 1916 году повергла публику в культурный шок. Вишневецкий пишет: «Именно со „Скифской сюиты” Прокофьева в образованных кругах начался вскоре серьезный разговор о неевропейском элементе в современной русской культуре: Стравинский мог только мечтать о таком влиянии на умы соотечественников. <...> Дискуссия эта, с весны 1916 года, привела к постепенному сближению прежде принадлежавших к разным группам поэтов и публицистов, которых объединил общий анархо-революционный и даже антизападный настрой». Начали выходить сборники «Скифы», появилось издательство «Скифы» и проект Скифской академии — будущей Вольной философской ассоциации.

К сожалению, в описании премьеры «Скифской сюиты» Вишневецкий повторяет расхожее утверждение, что во время исполнения «Шествия Солнца» Глазунов демонстративно вышел из зала, а потом не менее демонстративно вернулся. Ничего демонстративного в поведении ректора Петербургской консерватории не было. Просто с появлением звукоусилителей наши уши настолько огрубели, что уже трудно представить себе человека с иным слуховым порогом. В «Шествии...» Прокофьев потребовал от исполнителей таких децибел, что кожа на литаврах лопнула. Интересно, сколько минут современного мюзикла выдержали бы его собственные барабанные перепонки?

Через всю книгу проходит противопоставление подлинной «России-Евразии» и подвергаемой серии прозападных модернизаций «России-Большевизии», причем модернизацией 1917 года противопоставление не ограничивается. Пафос этого противостояния достигает кульминации в связи с «Войной и миром». Вишневецкий пишет: «...жена Пьера Элен Безухова, ее брат Анатоль Курагин и их окружение — полностью отделены от страны и предпочитают французский презрительно-„цивилизаторский” и „правовой” взгляд на равных себе и на тех, кто стоит, по их мнению, ниже, то есть на остальной народ; ведут себя по отношению к соотечественникам, если воспользоваться беспощадным суждением Игоря Маркевича о вестернизированной элите нашей страны, „как англичане в Индии”. Круг Курагиных неотличим по мировоззрению и поступкам от агрессивного Наполеона и наполеоновской свиты и от озабоченных мнением „иностранных дворов” некоторых оглядывающихся на заграницу русских администраторов — вроде генерала Беннигсена в сцене „Совета в Филях”. Все это есть и в романе Толстого. Прокофьев только усиливает, выделяет сюжетно-музыкальным курсивом уже имеющееся. <…> Внутренняя измена части русской элиты, ее отторжение от родной страны и фактический переход на сторону врага служат фоном, на котором разворачивается трагедия войны и прозрение другой части русских». Вишневецкий указывает на параллели между оперой Прокофьева и напечатанной еще в 1920 году работой Николая Трубецкого «Россия и Европа».

Помимо проблем структурной и концептуальной связи повествования перед автором фундаментальной книги о Прокофьеве в наше время встает еще и проблема стиля. После публикации объемных дневников и маленького сборничка рассказов, который уже и не раздобыть, композитор предстал блестящим прозаиком, кстати, озабоченным собственным литературным стилем, — «современный он или просто неприятный»? Поддаться фирменному прокофьевскому лаконизму легко, а состязаться с ним непросто. Стиль повествования у Вишневецкого совершенно самостоятелен и гибок. Иногда деловит, иногда не чужд литературных красот, иногда динамичен, иногда же на страницах воцаряется широкое дыхание, поэтому читается книга легко, за исключением нескольких случаев запутанного синтаксиса.

С Прокофьевым-поэтом Вишневецкий-поэт на дружеской ноге. Биографию украшают стихи Прокофьева и для Прокофьева. В начале его жизни их сочиняли творцы Серебряного века, в конце — Мира Мендельсон. Кто знает, насколько этот поэтический контекст, проделавший неуклонный спуск от высокого искусства к домашнему рукоделью, влиял на прокофьевскую музыку...

Автор книги вслед за многими поддался искушению и попытался внятно перевести с латыни хорал крестоносцев из «Александра Невского». Многие уже бились над поиском смысла этих строчек, приняв за чистую монету ехидную шутку Прокофьева! Как верно указывает Вишневецкий, в эпизоде, где звучит хорал псов-рыцарей, спародирована музыка Стравинского. Отсюда можно сделать вывод, что и текст составлен из отдельных латинских слов, наугад взятых из разных частей «Симфонии псалмов» (симфонии для оркестра и хора, написанной Стравинским на латинские тексты Ветхого Завета).

В книге использовано множество зарубежных источников — от американской прессы до самой первой книги о Прокофьеве Израиля Нестьева, успевшей выйти в Соединенных Штатах в 1946 году, еще до начала «холодной войны», но на русском полностью так и не появившейся. Мы видим Прокофьева в компании Уолта Диснея и следим за тремя десятилетиями дружбы с композитором Владимиром Дукельским, более известным как Вернон Дюк, автор знаменитого бродвейского мюзикла «Хижина в небесах». Довольно часто не хватает библиографических ссылок. Не с тем, конечно, чтобы перепроверять все закавыченные и раскавыченные цитаты и заставлять читателя спотыкаться о четырехзначные номера сносок, но некоторые сведения о зарубежных связях Прокофьева настолько сенсационны, что любопытно было бы узнать источник информации.

В книге уделено и внимание и место ббольшей части музыкальных сочинений Прокофьева, но, к сожалению, при обращении к музыкальным материям возникает больше всего неточностей. Укажем некоторые. Краткое содержание оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» изложено с ошибками. Опере Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» отказано в сквозном музыкальном развитии, а голос Кухарки определен как бас-баритон, хотя композитором предписан «хриплый бас». Царапают слух некие «басовые контрабасы», репетиции оперы «Повесть о настоящем человеке» почему-то названы прослушиваниями, и наконец сказано, что тему волка из хрестоматийной симфонической сказки «Петя и волк» исполняют якобы три английских рожка, тогда как в оркестре их редко бывает больше одного, а воют за волка — три валторны.

Зато приложение, в котором приведен четырехстраничный список «Произ­ве­дения, оставшиеся за пределами Собрания сочинений Прокофьева», — скорее укор музыкантам. До сих пор еще не вся музыка Прокофьева исполнена и издана, а с академической тщательностью издано и вовсе не так много. Правда, обстоятельства сейчас не очень способствуют такого рода издательской деятельности. Чем больше времени проходит со дня смерти композитора, тем, вопреки логике, менее доступными становятся его рукописи. Книга Игоря Вишневецкого, заполнившая столько белых пятен, напоминает о других, которые еще предстоит заполнить.

Анна БУЛЫЧЕВА

КНИЖНАЯ ПОЛКА АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ

КНИЖНАЯ ПОЛКА АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ

+10

С в е т л а н а В а с и л е н к о. Проза в столбик. М., «Союз российских писателей», 2010, 112 стр.

Подошел к этой книге не без настороженности: больно уж высокопарно и взахлеб превозносятся стихотворные опыты известного прозаика и секретаря писательского союза в аннотации и предисловии. Рад, что опасения оказались напрасными. Стих Светланы Василенко — как правило, нерифмованный и нерегулярный — энергичен и напорист, а сами стихи — пристальны и, как ни старомодно это звучит, трогательны.

«Собаки / С волчьими лицами. / Олени, / Застенчивые, как ненцы. // Ненцы/ По имени Прокопий и Петр. // Снег, похожий / на глазурь, которой / Покрывают кулич / На Пасху. // Строганина в чуме. // Девочка Фая / Из народности ханты, / Закрывшая лицо руками: / То ли плачет, / То ли смеется, / Как птица. // Над Ямалом. / Ямалом. / Ямалом».

«Географическим» впечатлениям, а их здесь немало, обычно сопутствует жесткий ритм назывных предложений; сюжетные стихи, которых тоже хватает (как-никак автор — прозаик), написаны в иных, но столь же властных ритмах и менее всего похожи на конспекты прозы. «Столбики» Светланы Василенко населены множеством странных и странноватых персонажей, множеством выразительных голосов, а рядом с ними и авторский голос — то жалуется, то умничает, то чудит. К сожалению, формат этих заметок не позволяет привести не то что целый сюжет, но даже достаточно представительный отрывок. Приведу небольшое стихотворение, так сказать, вариацию на классическую тему, из «польского» — в порядке исключения рифмованного — цикла.

«Дождь над Познанью. Зима./ День святого Николая. / Ёлка вся стоит в огнях, / Перед ней стоит малая. // Смотрит грустно на шары, / На нее собачка лает, / Для нее подарка нет / У святого Николая. // Просит грошики она, / Счастья всем в году желая. / Положи ей золотой / В день святого Николая».

Е к а т е р и н а Б о я р с к и х. Женщина из Кимея. М., «Время», 2009, 128 стр.

К сожалению, никогда не слышал, как Екатерина читает свои стихи.