Новый Мир ( № 7 2011)

Следователь в протоколах выглядит превосходно. Винтик, шуруп, гвоздик ведет дело по-джентльменски. Никаких кастрюлек-примусов, насилий, грубостей следа нет. В них нет ни малейшей нужды. Подследственный раскалывается под воздействием фактов и логики.

Правильно сделало Ведомство, вручая Г. Файману ксерокопии и намекая, разрешая, предлагая печатать их в «Русской мысли» или в «Новом русском слове», да где угодно. Здесь я использую дело № 71/50 как точку психологического отсчета, дающую право на рабочую гипотезу. Ответ на саднящий вопрос: о чем размышлял — не мог не размышлять — Белинков в течение семи лет, отделивших московское следствие от карагандинского № 57/52. Началось оно 25 мая и завершилось через три месяца — 28 августа 1951 года. Дело это — реванш. Карагандинский расчет за московское поражение.

Первый допрос: «Да, я был антисоветски убежденным и остаюсь таким же и сейчас…» В рукописи рассказа «Человечье мясо», рубит автор наотмашь, «я утверждал, что у власти стоят убийцы. <…> Но самое страшное не в том, что убийцы захватили власть в государстве, а то, что народу они свои, родные и любимые» («Россия и черт»); «…я утверждал тождество между Советской властью и преступным элементом».

Опускаю пересказ 16-й главы, 19-й. Остановлюсь на 21-й. Герой рассказа не приемлет жалкой, пустой болтовни. «Если бы каждый человек мог убить хоть одного врага, то на земле не осталось бы ни одного коммуниста. Посвящаю свои сонеты (стихи) человеку, который убьет последнего коммуниста».

Перед расколом Страны Советов в ее ведущей партии насчитывалось восемнадцать миллионов. На остальной части планеты — никак не меньше, чем сто восемьдесят. Грубый итог — двести. Пол Пот — приготовишка, сосунок рядом с Аркадием Викторовичем.

Второй допрос опубликован без даты. Чтобы первый не вызвал шок, объяснимый нервным срывом повествователя, цитирую: «Нет покоя и счастья. Каждый человек, если дорога ему человеческая история, должен убить коммуниста!»

В третьем допросе от 29 мая (часы не указаны) речь идет о пьесе «Роль труда». Драматург убеждает: «...между марксизмом-ленинизмом и нацизмом никакой разницы нет».

В четвертом допросе от 30 мая, посвященном рукописи на 16 листах «Россия и черт», автор сообщает: под этим заголовком собирался написать роман в нескольких книгах, но «успел написать одну главу». Привет закопанным стеклянным банкам, евреям-доносчикам и пр.

 В последнем из напечатанных допросов — пятом, от 5 июня, карагандинский Шуруп Шурупович ввинчивает вопрос абсолютно неизбежный:

«Кто из близких ваших товарищей знал об изготовлении рукописей антисоветского содержания?».

Ответ: «Абсолютно никто».

Ответ повзрослевшего, умудренного зэка.

Приговор неотвратим. Четвертак по ст. 58-8/19 с последующим поражением в правах по п. п. «а», «б», «в» по ст. 10 УК РСФСР…

Именно с этой высоты героический зэк упал в спецлаг. Когда же свершилось чудо реабилитанса и отпетый вернулся в Москву, то понятно для чего поднялся он в квартиру на Лаврушинском — качать права Илье Сельвинскому. Прокаженный видел себя на Пике хребта. На Вершине, с которой пора, наконец, излить потоки презрения на кормящихся у ее подножия. «Черновик чувств» остался в прошлом. Пробил час вещать набело.

История предоставила нежданный-негаданный шанс. Протоколы второго ареста — это речь с трибуны ООН. Перед всемирным Конвентом. Чтобы устоять на пьедестале, на ветрами обуреваемой Вершине, не дрожа перед зияющей пропастью, требовалась последняя решимость.

К протоколам, окропленным «Шипром» (он был в моде у сотрудников Лубянки), подход нужен исторический.

В письмах домой Александра Радищева, попавшего в объятия кнутобойствующего Шешковского, — горчайшее раскаяние. Постижимое исторически, но после сталинских времен — непонятное. Граф Воронцов опекал ссыльного врага государева, который «опаснее Пугачева». Везли его в кибитке, укрытой мехами. На голодуху даже намека не возникало. Жаль, что дворянский сын, поживший во Франции, попал к Шешковскому плохо обученным. Реабилитированный Павлом I, наперекор покойной матушке, Екатерине II, предпочел вольной жизни самоубийство. С чего бы?

Про трагедию декабристов толковать нет резона. Отважные на войне, на дуэли — всюду, замешкались на Сенатской площади. На следствии растерялись.

Линию можно продолжать аж до самого ГКЧП… Для легенд и мифов всегда находятся основания.

Предлагаю факт.

Заглянул я в барак к Белинкову. Не успел обменяться двумя словами, влетает посланец. Ни слова — махнул рукой. Хватаю телогрейку, у двери нахлобучиваю шапку. В стороне от барака две группы. Толковище подходит к тому рубежу, за которым от горячей беседы остается один шажок до дела. «Наши» подбегают один за другим. Возникает наше преимущество, и голос разума пробивается сквозь стену ихнего мата. До горячего дела не дошло. Поворачиваю назад. Нельзя же исчезнуть, прервав разговор об Уинстоне Черчилле на полуслове. Великий англичанин. Дернул дверь в барак — примерзла. Дернул сильнее — навстречу Аркадий Викторович. Застегнутый на все пуговицы. В очках.

— Куда?

— Драться, — скромно ответствует стратег второго фронта, сражения на Балканах.

Молча толкаю его назад, холод лютый. Иду вслед, маршал Тито суров.

У себя в бараке, когда вытянул ноги на родной вагонке, в голове шевельнулась нехорошая мысль. Друг Аркадий ждал, когда угроза миновала? Застегивал пуговички? Неужто стоял у двери и подглядывал в щелочку? Тогда высокая этика накрылась известно каким органом. Плохо вымытым.

Контрдовод: дверь была примерзшая. Я ее дернул. Никакой щелочки. Значит, не мог подглядывать. Значит, ценил нашу дружбу, кирюха…

Из-за нее, примерзшей, не бросал я профессора Индианского университета, пока он в Майкудуке мыслил о «необарокко». Из-за примерзшей и вспомнил я давние споры в непростительно запоздалом очерке.

Тяну руку к полке, где стоит трехтомник — «Реабилитация. Как это было». На темно-красном твердом переплете золотые и белые строки уточняют даты опубликованных документов: «февраль 1956 — начало 80-х годов».

Стр. 111. Записка Председателя Верховного Суда СССР в ЦК КПСС «О мерах по ускорению реабилитации…». А. Волин сообщает, что проведены оргмероприятия, направленные «к децентрализации рассмотрения судебных дел»… В Верховном Суде накопились десятки тысяч дел, проверка и пересмотр которых затягиваются.

На протяжении 1936 — 1940-х годов Военная коллегия Верховного Суда СССР в качестве суда первой инстанции рассмотрела 45 000 дел. По предъявлению Генерального прокурора СССР большинство их пересматривается «по вновь открывшимся обстоятельствам <...> в связи с установлением при проверке фактов фальсификации этих дел. На 1 мая 1956 года пересмотрено (однако же. — М. К. ), «лишь около 5000 дел». Соблюдение действующих процессуальных правил «задерживает на очень длительные сроки реабилитацию осужденных».

Стр. 112. «Большое число судебных дел скопилось и в пленуме Верховного Суда СССР». По ним «...необходимо исправить ошибки, допущенные до 1953 г.». Рассмотрение дел в составе всех членов Верховного Суда «задержит надолго их разрешение». Необходим и «пересмотр дел особого совещания и других внесудебных органов, которыми было допущено массовое необоснованное осуждение».

«Такое же положение имеет место в республиканских и других судах, пересматривающих аналогичные дела бывших местных органов ОГПУ — НКВД — НКГБ».