Новый Мир ( № 8 2006)

Я не испытываю азарта или злорадства сейчас, когда говорю об этом. Я предпочел бы верить, что все обойдется, сохранится хотя бы таким же, каким застали мы, и останется возможность совершать время от времени приятное бегство в атмосферу благополучия, безопасности и уважения к человеку. Я сам себе кажусь кликающим беду.

И потом я уже ничего не мог с собой поделать. Я больше не воспринимал Европу без этой печальной и как бы прощальной ноты. Впрочем, настроение, которым она окрашивала для меня две наши с Пудисом следующие поездки, предпринятые с интервалом в полгода, было таким поэтическим, отрешенным, приятным. Пудис соглашался, когда я делился с ним своими мыслями, — он тоже чувствовал что-то подобное, и для него это было даже более болезненно. В будущем мы собирались поменять направление. Пудис тянул меня в Индию, где был однажды, вернулся завороженный и с тех пор скучал по ней; он говорил, что из всех знакомых ему стран только в Индии, как ни странно, несмотря на ее пугающий поперву облик, мог бы остаться и жить. И уж Индия-то никуда не денется и вряд ли в скором времени превратится во что-то иное, так что нам не придется снова ощутить горечь потери.

Ну а пока мы, стало быть, прощались с Западом. Сначала поездкой на две недели, с автобусным забросом, во Францию, откуда сперва думали, глядя по обстоятельствам, либо в Испанию с Португалией, либо в Голландию, либо даже в Англию — возможно, и нелегалами, — а в итоге попали, почти как в Гамбурге, в приятную интернациональную компанию, правда, уже не аспирантов, а так, всяческой богемы, не слишком, впрочем, сумасшедшей и разгульной — и на этот раз без русских. Так что время мы проводили в основном в Париже или в предместьях, три дня прожили в доме на побережье под Булонью, смотрели на корабли в проливе, да съездили оттуда на стареньком мини-вэне на сутки в Бельгию, где, в общем-то, не было ничего особенно интересного. В третьей экспедиции произошел и вовсе головокружительный поворот от намеченного маршрута. Намеревались мы добраться все-таки до Португалии, а попали в Словению, и даже объяснить трудно, как это получилось: надоело торчать на заправке, решили ехать хоть куда, хотя бы приблизительно в нужном направлении, оказались за Дрезденом, на чешской границе, а там две симпатичные украинки на собственном автомобиле; и совсем немного нам вроде бы было с ними по пути, но Пудису жаль стало так скоро расставаться: в конце концов, мы что, на задании? Разве мы обязаны придерживаться каких-то планов? Украинки оказались поэтессами: они сперва навестили друзей в Берлине, а теперь спешили в Любляну на какой-то литературный фестиваль. В Вене мы смотрели Брейгеля, на которого не попали в прошлый раз — Пудис тогда сильно сокрушался, а теперь долго еще ходил под впечатлением, ошарашенный. Вообще неплохо провели время, даже не очень расстроились, узнав, что за несколько часов парковки в центре сумму нам насчитали астрономическую.

Мы, собственно, думали только проводить девушек до границы и были уверены, что нас завернут. В Словении, насколько мы знали, свой порядок, свои визы — но по шенгенской пропустили без проблем. В Любляне поэтессы мгновенно погрузились в бурную литературную жизнь и начисто про нас, невдохновенных, забыли. Пудис погоревал пятнадцать минут, потом махнул рукой и забыл про них тоже.

Любляна — маленький город, к тому же студенческий, там сразу ясно, что где и что к чему. Мы тут же забурились в эдакий альтернативный центр — собственно, целый квартал. Поели не знающей государственных границ шурпы из котла у арабов в платках, немного поспали в пустом и тихом в такое время хостеле (сперва, по ошибке, сунулись было в специальный корпус для встреч однополых любовников), а вечером уже сидели тут же, по соседству, в антиглобалистском клубе за грубо сбитым столом возле пылающей печки-буржуйки и слушали радикального индустриального диджея, и длинноволосый мужик лет тридцати пяти объяснял нам по-английски, что до восьми часов вечера клуб используется как университет для рабочих, им тут доктора философии из большого, настоящего университета растолковывают механизмы порабощения и новейшие методы борьбы с транснациональным капитализмом. Я посмотрел вокруг: по крайней мере портретов бен Ладена на стенах не было. Зато прямо у стойки бара девушка с истощенным лицом и готично подкрашенными глазами продавала, отрывая от листа, яркие бумажные марки и еще маленькие, аккуратно сложенные бумажные конвертики — вряд ли внутри было средство от насморка. Потом кто-то шуганул ее, я не видел. Мужик попрощался и собрался уходить; напоследок выяснилось, что это был атташе по культуре здешнего французского посольства. Диджей закончил, рассоединял свои аппараты и убирал диски в чехол. Следующий концерт — приезжего джазового авангардиста, знаменитого — начинался через полтора часа, и за билет нужно было платить заново. Мы спросили парня на входе, что тут еще есть в округе, и переместились в рок-бар.

Он весь был какой-то красно-розовый изнутри. Наверху танцевали. Музыка была старая, не позже восьмидесятых годов, и орала очень громко. За большим столом рядом с нами праздновала день рождения девица отличных рок-н-ролльных форм. Потреблялось здесь, как и положено, в основном пиво. Я-то потом пристрастился в Словении к зеленоватому албанскому коньяку, но его продавали не везде. “Сиськи и пиво, — сказал Пудис. — У меня дома винил Фрэнка Заппы, там есть такая песня. Глупая, но смешная”. В торжественный момент свет в зале погасили, внесли именинный торт. В центре у него горели свечи, а по окружности располагались шесть больших марципановых пенисов. Дальше все долго фотографировали, как именинница их кусает.

Словения стоит еще нескольких фраз — потому что это удивительная страна, эдакий образ мира. Хорошо, что мы с Пудисом вовремя приняли правильное решение. Ведь на сей раз, хотя мы и прибыли сюда совершенно случайно в поэтическом автомобиле, в карманах у нас было не так уж и пусто — мы оба работали все лето, без отпуска, и месяцы выдались удачные, денежные. Проснувшись на следующее утро в хостеле, мы быстро сошлись на том, что однообразные клубные безумства приелись еще в прошлый раз во Франции и способны сожрать вчистую драгоценное время.

Мы нашли центральный в Любляне книжный магазин, поизучали карты и путеводители, побеседовали в торговом зале с директором магазина по имени Стане и купили, следуя его советам, самые лучшие и подробные, причем путеводитель был на русском языке. Из путеводителя стало ясно, что в Словении столько всего и расположено это так компактно, что просто глупо зависеть от удачи на дороге и наличия доброжелательных водителей попутного транспорта. Поэтому из магазина, предварительно в туалете постаравшись придать себе более респектабельный вид — то есть пригладить волосы по крайней мере и подровнять небритость, зачаточную бороду, ножницами из швейцарского ножа, — мы отправились по указанному в путеводителе адресу брать напрокат машину и получили без проблем (правда, не сказать, чтобы дешево) небольшой синий “рено”. Выяснилось, что свои права Пудис забыл в Москве, но у меня были. Теперь Пудис, зараза, взял за обыкновение, пока я бессменно крутил руль, нагло развалившись справа от меня, помаленьку прихлебывать “Белую лошадь” из плоской бутылочки. На ночь мы возвращались в хостел, оставив машину за два квартала на парковке, которая обходилась нам едва ли не в те же деньги, что и прокат, но выхода не было, в Любляне машину просто на улице тоже не бросишь, надо платить, а если бы мы подкатывали к самому хостелу, нас бы еще, пожалуй, выперли оттуда за несоответствие статусу: хостелы — для студентов, стопщиков, для бедных путешественников.

Самая длинная диагональ Словении — 270 километров. Чуть больше, чем у Чечни, я как-то померил потом в атласе, из интереса. Чуть больше, чем от Москвы до Ярославля. В Ярославль я ездил несколько раз, там у меня живут бывшие сокурсники, иногда зовут в гости, порыбачить на речках или на Костромском водохранилище. Я люблю эту дорогу, но, как ни крути, вокруг на все две с половиной сотни километров одно и то же. Одинаковые поля, одинаковые виды, церкви, холмы, деревни. Вообще мне кажется, что главное своеобразие русского пейзажа в том, как медленно он меняется. Можно ехать полдня — и все равно что оставаться на месте. В Чечне я не был. Бог миловал. Но склонен верить, что там разве что клановая принадлежность местных бойцов да свойства грязи меняются по мере перемещения. Ну, с какого-то момента, конечно, пойдет однообразная красота диких гор. Словения же тем и чудесна, что за время небольшой автомобильной прогулки окажешься как будто в нескольких разных странах. Горная Словения не похожа на равнинную, западная — на восточную, северная — на южную. При этом здесь так или иначе присутствует абсолютно все, о чем только можно подумать, имея в виду вообще Европу. И все расположено не далее чем в двух часах езды от столицы. То есть вы можете — и мы так и делали — с утра отправиться на морской курорт и плавать в Адриатическом море, а после обеда уже шагать по тропе среди альпийских снегов — по-моему, пол-Словении так или иначе увлекается горными прогулками. Продаются специальные инструкции с описаниями, и тропы размечены, если не выпендриваться и не замахиваться сразу на сложный маршрут, все довольно безопасно, только икры болят с непривычки. Пудису в горах явно было по душе, и он долго облизывался, глядя на объявление возле горнолыжной базы о том, что можно отправиться в трехдневное восхождение на самую высокую здешнюю гору — Триглав, почти на три тысячи метров. Да и я бы пошел с ним не без удовольствия, но это уже стоило прилично, к тому же пришлось бы покупать пуховики и горные ботинки.

Денег, может, и хватило бы, но мы уже вошли в роль цивилизованных автотуристов и не хотели с ней расставаться. Поэтому, вместо того чтобы лезть в гору, мы на следующий день спустились под землю — в громадную пещеру, не самую “коммерческую”, как сообщал путеводитель, но и не дикую. Конечно, тоже оборудованную для экскурсий. Прошагав под землей восемь километров, перейдя висячий мостик — под ним было пятьдесят метров пустоты и бурная подземная река, над ним еще пятьдесят и каменный свод, — я почувствовал себя ближе к религиозному мироощущению, чем когда-либо прежде. Вообще тщательное изучение путеводителя привело к забавному открытию: в Словении есть почти все, но многое — в одном экземпляре. Например, единственный остров — посреди озера. Единственный великий поэт. Один знаменитый архитектор, одна известная рок-группа. Одна обалденная грушевая самогонка. Одна племенная порода лошадей со странной особенностью: они рождаются черными, а вырастая, становятся белыми. Лошади, конезавод, были недалеко от пещеры, и мы заехали посмотреть. Красивые лошади. Несколько более многочисленны античные развалины, средневековые замки, в том числе и тамплиерский, барочные дворцы, горнолыжные трассы и трассы для спортивного сплава на каяках, уютные небольшие отели, почти виллы, в предгорьях и уже совсем в горах, здесь любят жить на пенсии старые англичанки, выходит дешевле, чем дома (говорят, эту моду задала еще Агата Кристи, обожавшая Блед, главный словенский курорт). В Любляне я видел лучшее место для проведения концертов, какое вообще когда-либо встречал: классический ступенчатый амфитеатр, выстроенный на средневековом рыцарском дворе, вмещает много народа, но при этом каждый зритель может без бинокля различить лицо выступающего…

К хорошему быстро привыкаешь и начинаешь воспринимать такое количество разнообразных и первосортных вещей на столь ограниченном пространстве как что-то само собой разумеющееся. Но вот высеченное в скале святилище бога Митры выделялось даже на таком богатом фоне. “Пожалуй, это уже чересчур”, — сказал Пудис, глядя на поеденные временем барельефы. А я думал, что люди в Словении, должно быть, как-то особенно интимно ощущают свою страну — человек из мегаполиса в лучшем случае знает так только собственный квартал, да и то если родился там и вырос. Хотя кому-то жизнь в маленькой стране, наверное, кажется слишком тесной, даже удушливой…

Но какая там теснота сейчас, когда границ “для своих” практически больше не существует. Словения, конечно, “своя”. Словенцев педантичный немец, просвещенный француз и сытый датчанин не боятся. И в общем-то понятно почему. Словенцы не вспарывали животы беременным женам вчерашних соседей. “Эта страна — настоящий уголок рая среди балканского кошмара”, — сказал, узнав, что мы здесь впервые, французский атташе, когда прощался с нами в клубе.

И как-то мне даже стыдно было таскать за собой по этому райскому уголку, прекрасному сну, свои постоянные злость и раздражение. Они не отпускали меня весь минувший год, не развеялись во Франции. Это Марта и Фрауке не прошли для меня даром. Что-то рухнуло во мне, связанное с сексом, с любовью, и никак не удавалось восстановить. Будто черная воронка, засасывающая пустота поселилась внутри — отравляла меня и бесила. Обнаружилось, что не так уж и сложно сыскать для любовных развлечений сразу двоих: к изрядному моему удивлению, наши дамы оказались довольно падки на такие шалости и соглашались, я бы даже сказал, с энтузиазмом. Но всякий раз потом я должен был признаваться себе, что суть дела не в этом и решать мою проблему мне требуется каким-то иным путем. И не знал — каким. “Ну, — пошутила однажды Кира, моя двоюродная сестра и ближайший человек, от которой у меня с детсадовского возраста не было секретов, — купи себе пару виолончелей и расположи возле кровати…” И тут же осеклась, испугавшись, что обидела меня. Но я не обиделся. Я даже подумывал воспользоваться ее советом — раз уж ничто другое не помогало…

— Нужно быть полным мудаком, — подвела Кира черту после долгого молчания, когда я рассказал ей про мобильник, — чтобы вообще такая мысль заползла в голову.

Насколько мне известна история Пудиса, в Москву он приехал на следующий год после окончания школы. Его родители к тому времени уже несколько лет как развелись, отец успел жениться на москвичке с двумя детьми, но разошелся и с ней и заселился в итоге в однокомнатную хрущевку на Пролетарке, где у него постоянно паслись полюбившие отчима пасынок с падчерицей и где порой он со второй женой воссоединялся — такой вот был у них половинчатый развод. Прописку в этой отцовской квартире Пудис получил без труда и противодействия: и его отец, и московская полужена отца были из советских интеллигентов-бессребреников, за чужое не хватались, за свое не держались, меркантильные соображения, а тем более опасения по поводу возможного будущего дележа вызывали у них брезгливость. Я думаю, Пудис был точно такой же, просто время изменилось, и ему приходилось это в себе не то чтобы прятать, но как-то мягко скрывать, прикрывать, чтобы не выглядеть совсем уж белой вороной.