Новый Мир ( № 8 2006)

И Эдисон.

Превзойдены индустрии пределы.

А человек?

Он был такой же хищник оголтелый

В наивный век.

Жрет кенгуру, агути, попугая,

Дюгоня ест...

Пустые волны плещут, убегая

Под Южный Крест.

Я затопляю утлый “Наутилус”,

Касаюсь дна...

Душа моя, чему ты научилась?

Ты вновь одна.

12 марта 2005.

In Gloria1

Е. К. Дейч.

Поведать вам хочу о благодати,

Она как солнце, нежное с утра,

Томительное золото Амати

И музыки скрипичной вечера.

И вся Кремона в розовом угаре

Цветущей вишни, чей упругий ствол

Потом кроил и клеил Страдивари

И тайну клея за собой увел.

Приданое для дочери Гварнери,

И отблеск рая на пути к венцу,

И в зыбком звуке устремленье к вере,

Молитва благодарная Творцу.

10 апреля 2005.

* *

 *

Когда душа единственная в мире

Глядится в отражение свое,

Всегда один соблазн в пустой квартире —

Как в зеркало, войти в небытие.

Скорей увидеть близнеца, с которым

Расстались мы на столько долгих лет...

Моя душа зеркальным коридором

К нему пойдет на слишком яркий свет.

1 В славе (лат.).

Старая немецкая сказка, или Игра в войну

Иванов Альберт Анатольевич родился в 1938 году. Закончил филфак Воронежского государственного университета и сценарный факультет ВГИКа. Автор многих книг прозы. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.

КАКОЙ ОТЕЦ ЛУЧШЕ

Когда мне было десять лет, меня нередко спрашивали:

— Какой отец лучше, старый или новый?

— Новый, — отвечал я, что и ожидали от меня услышать.

Соседи были довольны моим ответом. Взрослым почему-то нравилось думать о людях плохо. Наверно, потому, что и сами хорошими не были.

Отец мой погиб в сорок первом, а мама вторично вышла замуж в сорок шестом.

— Новый обещал нас в Германию отвезти, — добавлял я для пущей убедительности, — голодуху переждать. Там всего полно.

А еще я так отвечал на эти дурацкие вопросы, потому что так чувствовал себя безопаснее, что ли, защищенней. Это я на всякий случай прикидывался совсем малолетним, более глупым, чем был на самом деле. А ведь я уже перешел в четвертый класс.

Теперь у меня был отчим — старлей, старший лейтенант. Он служил в СВА, в советской военной администрации в Германии. Тогда наши войска назывались там оккупационными, и ничего плохого в этом названии мы не видели. Одно дело немцы — оккупанты, другое — мы.

Отчиму было тридцать три года, как и маме. Он, конечно, не был таким красивым, как мама, но выглядел ничего: по тем временам высокий — метр семьдесят пять. Блондинистый, серые глаза. Ну что еще? Разговорчивый, улыбчивый. Читал только детективы. Любил повторять: “Я голову до Берлина донес!”

А родного отца я не помнил. Мне было всего четыре года, когда началась война. Я вроде бы его и вспоминал иногда, но, вероятно, по рассказам мамы. Лучше не будем об этом. Ушло, как смыло, хотя что-то и грызло иногда пока еще малую память.

В ПУТЬ

И вот мы поехали к старлею в Германию. Жуткую и таинственную. Старлей оформил и прислал все нужные бумаги на выезд семьи, мама побегала у нас в городе по разным учреждениям, и окончательное разрешение было получено. Кстати, я там и учиться буду, есть русская школа для детей военных.

Когда наш литерный поезд прогрохотал по железнодорожному мосту через Оку, я весело оглянулся на наш город. Вон моя школа, а вон — мамина школа, где она работала учителем истории. Нашего низкого дома, где осталась бабушка — мамина мать, не было видно. Выше всего вздымался давно заброшенный храм Богоявления, что был напротив горкома. Отсюда он казался беленьким, обустроенным, целехоньким и, красуясь, долго не пропадал из виду.

Затем — Москва. Потом — переезд границы с Польшей. Мимо, мимо, воспоминания!..

САЛО

С нами в поезде ехало много военных, возвращающихся в Германию после побывки дома. Они дымили папиросами, громко говорили и хохотали. В нашем плацкартном вагоне были и другие жены с детьми, ехавшие к мужьям. Они сидели смирно и тихо одергивали своих ребят.

Поначалу я с любопытством глазел в окно на польскую заграницу. Но потом, устав, глядел уже равнодушно. Бедные поля, одинокие крестьяне с лошадьми и сохой, скромные домики. Тоскливое однообразие... Зато на остановках — а их было немало, даже просто в поле, — начиналась бешеная суета. Невесть откуда набегал крикливый торговый люд. Особенно много предлагали сала. Огромные оковалки, пласты, шматы толщиной чуть ли не с мельничный жернов. Торговцы, отпихивая друг друга, толпились у тамбуров и у каждого открытого окна. Брали они любые деньги: польские, советские, немецкие.

Вскоре появлялись полицейские — сельская полиция, как объяснил маме словоохотливый офицер — и разгоняли торгующих. Поляки нередко кидали сало прямо в окна и спешили за тронувшимся поездом, протягивая руки и рассчитывая что-то получить за свой товар. А то и просто избавлялись таким образом от сала, чтобы не арестовали за торговлю продуктами.

Помню, один наш дюжий сержант, держа на обеих руках, как поленья, до подбородка, ломти и пласты сала, которые ему насовали испуганные поляки, двигался под нашими окнами ко входу в вагон. А за ним семенил, хватая его за рукав, хлипкий полицейский. “Пан офицер! Пан офицер!..” — умолял он. Наш добытчик с трудом вертел шеей и отпихивался могучим локтем: “Сдать?.. Ты кому приказываешь? Я вашу Польшу освобождал!” Дружные руки своих уже на ходу втащили его в тамбур вместе с салом. “Во, сколько мне задарма навалили!” — хвастался он.