Новый Мир ( № 8 2007)

сверкнет морозная кривая,

высвечивая с перебоями

шкаф, скатерть, на которой вышит

бессмертник, и того, кто более

не притворяется, что дышит.

* *

*

Лес. КПП. При нем сурово торчит солдатик на посту.

А гарнизонный казанова под сенью девушек в цвету

послеобеденной фетяски вкушает сладкие плоды

и жмурит глазки цвета ряски, блаженно лежа у воды.

С утра томительные тени его порхающих ресниц

приводят в полное смятенье половозрелых выпускниц.

Но их девические страсти — не в счет, поелику уже

политотдел военной части десятый день настороже.

Он обречен сработать чисто, коль честь мундира дорога:

негоже, чтоб у особиста росли ветвистые рога.

…Подловят, выкрутят до хруста запястья. В глушь, на север, на…

Этапом — от Бальбека Пруста до “Поединка” Куприна.

Сведут на нет. Забудут быстро. И лишь неверная вослед

всплакнет супруга особиста и в рыжий выкрасится цвет.

…Но как тогда он спал на пляже, забив на службу и устав!

А две прогульщицы на страже сидели, ссориться устав.

Надменно щурилась Наташка, брюзжа, как майская пчела,

поскольку мне его фуражка на час доверена была.

* *

*

В кипарисовом зное на фоне закатов,

наводящих туристов на мысль о пожарах,

Квач-Таврический плыл и Борисов-Мускатов

плелся, парк отражая в крутых окулярах.

Первый — грузный, заросший; второй под нулевку

бритый, тощий, с прорехой на левой кроссовке, —

вызывали у встречных курортниц издевку,

а не мысль о совместной греховной тусовке.

Сняв подвал у пропившего честь военкома,

с коридором глухим, как застенки Бутырки,

эта парочка, жаждой наживы влекома,

разливала поддельные вина в бутылки.

Был и третий (его проморгала контора) —

поставщик невзыскательной жужки, что, кстати,

первоклассной основой слыла для кагора

и “Церковного”, не говоря о мускате.

Их потом замели, прихватив на горячем

красном вареве, на этикетках и пробках

в разномастных коробках… А как же иначе?..

Но зажмурюсь и вижу на глинистых тропках

шустрых ящерок… Бухты чернильная клякса.

И сбегают к воде, за холмом пропадая,

Квач, Борисов и третий, что яростно клялся

мне в Тавриде: “Поверь, никогда, никогда я…”

* *

*

В коричневой форме и фартуке черном

тащилась на лобное место, дабы,

позорно бледнея, решать обреченно

задачу про две окаянных трубы.

В одну поступает бесценная влага,

в другую — уходит. Сюжет на доске

изложен, а дальше настолько ни шага,

что мела обмылок вспотел в кулаке.

…Как тупо топталась, как нервно зевала,

одно представляя в трясучке стыда:

что вдруг из бездушного резервуара

меня милосердно выносит вода,

как некую щепку, лишенную веса, —

к оврагу в наплывах плюща и хвоща;

в сентябрьский, запутанный синтаксис леса,

в шуршащие “ш”, в шелестящие “щ”;

к морщинам дубов, где мерещится порча

зануд короедов; затем — по витку —

налево, где, шляпками иглы топорща,

рассыпались рыжики по сосняку.

Какая в извилистом, влажном овраге

свобода! Дрейфуй, навигатор, плотней

приклеившись к мокрой шершавой коряге,

покуда вода не иссякнет под ней

у края обрыва, где сонная осень

забрызгала красным сухой бересклет.

И можно, как в сказке, удариться оземь

и стать человеком двенадцати лет,

чью грудь распирает восторг беспричинный.

И жарко… И куртка сползает с плеча,

в кармане пригревшая нож перочинный,

что выменян был на жука-рогача.