Новый Мир ( № 8 2009)

Последние годы ей было очень одиноко: с самого занятия Крыма она жила совершенно одна в Коктебеле, а я был в отсутствии: то в Феодосии, то в Симферополе – во время Террора, потом заболел. Полгода я тогда пролежал дома больной, но не мог и спускаться к ней вниз, а потом еще целый год по санаториям: сперва в Феодосии, потом в Саках, потом в Севастополе – прошлой осенью. Лечили меня очень энергично и внимательно, и в суставных болях моих действительно произошел перелом, но зато самое лечение было настолько утомительно, что ко мне вернулись и моя астма, и мои мучительные головные боли. Так что я себя чувствую старым, разбитым и совершено негодным для всякой физической работы. Тем более что правая рука моя становится все хуже. Материальное положение наше за последнюю зиму было не дурно, благодаря посылкам из-за границы.

Огромной радостью для меня и благодеянием для мамы явилось в этот год присутствие Маруси Заболоцкой1, которая все лето по воскресеньям, когда была свободной, навещала маму и заботилась о ней, а во время ее последней болезни бросила службу и оставалась при ней неотлучно, как врач.

Она стала самым мне близким человеком и другом и теперь остается со мной в Коктебеле. Мы с ней познакомились и подружились в эти страшные годы террора и голода. В ней есть самозабвенный героизм.

Хронологически ей 34 года, духовно 14. Лицом похожа на деревенского мальчишку этого же возраста (но иногда и на пожилую акушерку или салопницу). Не пишет стихов и не имеет талантов. Добра и вспыльчива. Очень хорошая хозяйка, если не считать того, что может все запасы и припасы подарить первому встречному. Способна на улице ввязываться в драку с мальчишками и выступать против разъяренных казаков и солдат единолично. Ей перерубали кости, судили в Нар<одных> трибуналах, она тонула, умирала от всех тифов. Она медичка, но не окончила, т<ак> к<ак> ушла сперва на германскую, потом на Гражданскую войну. Глубоко по-православному религиозна. Арифметике и грамоте ее учил Н. К. Михайловский (критик). Воспитывалась она в семье Савинковых. Тебя очень боится, как моей законной (подчеркнуто в тексте. – И. Л.) жены.

Ее любовь для меня величайшее счастье и радость. Лиля мне написала о гибели Иоанного Дома2. Ради Бога, напиши мне все подробности. И вообще все то, что делается и говорится. Что Д-р говорит о России и Германии?

Посылаю тебе несколько новых стихов. Очень надеюсь, что к весне удастся наконец приехать в Москву и повидаться. Весь вопрос только в том, на кого дом оставить. Это очень сложно, т. к. Маруся должна тоже проехать в Петербург, чтобы выяснить, как она сможет окончить Мед<ицинский> Инст<итут>. Адресую письмо на Волхонку, но где ты живешь в точности? Где Екатер<ина> Алек<сеевна>? Я ничего о ней 6 лет не знаю, а так часто думаю. Мой привет Марг<арите> Ал<ексеевне>, Вас<илию> Мих<айловичу>, Ляйзе. Поправились ли ее дела? Что слышно о Нюше? О Бальмонте? Крепко тебя обнимаю. [там же, А 544].

Комментарий

[1] З а б о л о ц к а я - В о л о ш и н а М. С. (1887 - 1976) – вторая жена М.Волошина (официально с st1:metricconverter productid="1927 г" w:st="on" 1927 г /st1:metricconverter .).

2 Первый Гетеанум, на строительстве которого Волошин работал в 1914 году, сгорел в результате поджога в ночь на 1 января 1923 года.

ДВА НЕИЗВЕСТНЫХ ПИСЬМА В.В. РОЗАНОВА

Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность». Эти слова Василия Васильевича Розанова (1856 — 1919) буквально (как, впрочем, и многие другие розановские слова) осуществились в его собственной биографии. Из провинциальной безвестности (Розанов учительствовал в гимназиях Брянска, Ельца, Костромы) — к всероссийской славе. Чтобы потом, после роковой черты 1917 года, быть похороненным «второй безвестностью», казалось бы окончательной.

Но история на наших глазах сделала сальто — и приземлилась в том же месте: а как иначе объяснить «интеллектуальную моду» конца 1980-х — начала 1990-х годов? Словосочетание «Серебряный век» стало для рубежа этих десятилетий своего рода паролем, нет, лучше сказать — волшебной формулой. На столике у изголовья студентка образца 1989 года держала те же книги, что и курсистка образца 1909-го. Давайте выпишем самые известные имена из проспекта журнала «Весы» за 1909 год: Бальмонт, Блок, Брюсов, Белый, Волошин, Гиппиус, Вячеслав Иванов, Кузмин, Федор Сологуб… Следует добавить только, что среди них назван и Розанов. Но вряд ли мы споткнулись бы об это имя, пробегая глазами вышеназванный ряд тогда, в конце 80-х.

Розанов возвращался медленнее, чем другие. Его «дозировали». С ним — «осторожничали».

Теперь — «вернулся». Издано Собрание сочинений (и не одно), написаны биографии (и не одна). Разумеется, найдутся люди, у которых встреча с «Уединенным» или «Опавшими листьями» (самые известные его книги) еще впереди. Значит, впереди удивление, восторг, протест. И — цитаты.

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес». Это сказал тоже он, Розанов.

И здесь уместно перейти к публикуемым ниже розановским письмам, адресатом которых стал историк Владимир Иванович Герье (1837 — 1919).

Имя Герье называют, когда речь заходит о русском образовании. Именно он создал первое в России высшее учебное заведение для женщин: в 1872 году в Москве открылись Высшие женские курсы. Так что и курсисток мы вспо­мнили с умыслом.

Однако для Розанова (как, впрочем, и для других воспитанников Мос­ков­­ского университета) Герье — прежде всего классический пример глубо­кого ученого. Древний Рим, Средние века, Французская революция, русско-

европейские связи — вот далеко не полный перечень научных интересов Герье. В тени, правда, остается участие ученого в политической жизни начала XX века. И дело даже не в том, что Герье с 1892 по 1904 год являлся председателем Московской городской думы, а позднее, став октябристом, признавался до известной степени идеологом этого движения. Может быть, для нас сегодня гораздо интереснее Герье как поборник социальной справедливости сверху. Такая социальная справедливость не только не стремится разрушить существующее общество, но требует настойчивой, терпеливой, внимательной работы многие годы. И ведь у России, после 1917 года не пошедшей по этому (кстати, общеевропейскому) пути, уже был пусть скромный, но собственный опыт. В Москве, например, существовали дома бесплатных и дешевых квартир, большинство из которых сохранились и приметны в современной городской застройке (например, дом Бахрушиных на Софийской набережной, два корпуса домов Солодовникова на 2-й Мещанской, ныне улице Гиляровского). Согласно отчету Московской городской думы за 1913 год, было намечено возвести шестьдесят подобных домов! [1]

Благополучный университетский профессор Герье, с 1902 года член-корреспондент Императорской Академии наук, вполне мог удовольствоваться научной карьерой. Однако он находит время и для другого: с 1876 по 1906 год возглавляет думскую комиссию «О пользах и нуждах общественных». В эти годы по его непосредственной инициативе в Москве создаются участковые (то есть в каждом районе) попечительства о бедных и дома трудолюбия. Среди печатных свидетельств этой деятельности хочется назвать небольшую брошюру, выпущенную в 1900 году по распоряжению московского городского головы: «Les Bureaux de l’assistance communale de la ville de Moscou» («Отделы общественной благотворительности города Москвы»). К брошюре прилагалась подробная карта «заведений для призрения бедных». Скептики сразу заподо­зрят московские власти в желании пустить пыль в глаза просвещенным ино­странцам. Но почему бы, в конце концов, честолюбию тоже не быть двигателем прогресса? Такой мотив применим и к Петру Великому. К тому же указанные на карте Москвы начала века дома призрения никак не были фикцией.

Но пора вернуться к Розанову, вернее — к связям Розанова и Герье. Интересно взглянуть на даты. Герье родился в год смерти Пушкина, Розанов — спустя два десятилетия. Почти арифметическая точность в дистанции поколений была сплющена русским вихрем 17-го года: и Герье, и Розанов скончались в 1919 году. Причем Розанов — 5 февраля, а Герье дотянул до 30 июня. Учитель (Розанов слушал лекции Герье в Московском университете) пережил ученика на полгода.

Однако над стиранием разницы лет поработал не только голод 1918 — 1919 годов. К 1914 году (дата отправки первого из публикуемых писем) Розанов сам уже далеко не молодой человек, ему под шестьдесят. Но гораздо важнее другое обстоятельство — розановская слава. Трудно сказать, читал ли Герье «Уединенное» (1912) или «Опавшие листья» («первый короб», то есть первая часть, вышел в 1913 г., «второй короб» — в 1915 г.), скорее всего, не читал. Вряд ли консервативный профессор, с тяжелым характером (частый отзыв знавших Герье лично), погруженный в науку и серьезную политику, мог выбрать время для «декадентских штучек». Да и какова могла бы быть реакция Герье, наткнись он, например, на следующее: «На мне и грязь хороша, п. ч. это — я» («Опавшие листья»). Современный читатель, открывающий для себя Розанова в современных книгах, не вполне верно представляет эффект его высказываний в первоизданиях. Каждая фраза печаталась на отдельной странице, что естественно увеличивало эпатаж, особенно в глазах старшего поколения.