Новый Мир ( № 8 2010)

На лето дочка забирала флейту в деревню, играла в открытые окна.

С соседней улицы как-то пришли брат с сестрой, дети спросили, в этом ли доме кто-то играл. Получив утвердительный ответ, попросили сыграть для них. И стояли под окном, слушали. Потом поблагодарили и ушли.

Брали мы флейту и в лесные походы.

И однажды взяли в небольшое плавание по Днепру.

Погрузили байдарку на самодельную двухколесную тележку, в рюкзак положили продукты, котелки, флейту в черном крепком футляре, упакованную еще и в два пакета, и вдвоем с дочкой с утра пораньше пошли от нашего окраинного панельного дома через поля на Днепр.

Металлические кости и прорезиненный чехол на глазах у изумленной дочки оборачивались легкой и прочной лодкой. В носовой и кормовой отсеки я загнал по камере — для непотопляемости, мы уселись и отчалили, пошли вдоль глинистых берегов в ивах вверх по течению, пересекая трассы стрекоз и куликов. Дочка тоже пыталась грести. Нас провожали взглядами сонные рыбаки, пасущие неподвижные поплавки среди листьев кувшинок.

Мы поднялись до турбазы «Соколья гора», оставили позади дачный поселок, прошли под первым, автомобильным, мостом. Дальше с обеих сторон начинался сосновый бор. Я предлагал где-нибудь здесь и остановиться, но у дочки горели глаза. «Дальше, дальше!» И мы прошли под ржавыми сводами еще одного моста, железнодорожного, с отметками подъема воды, — наиболее высоко, под самым железнодорожным полотном белела метка одна тысяча девятьсот восьмого года. Странно, подумалось мне, что эти сваи устояли во все войны и невзгоды.

За мостом Днепр начинал петлять. Тоже увлекательное занятие: доплыть до очередного мыса, посмотреть, что дальше. А там все то же: зеленые берега, глиняные обрывы, заводи желтых кувшинок.

Наконец на правах капитана я принял решение причалить к песчаному берегу, косе. Под ивами разжег костер, наполнил котелки водой из канистры. Дочка купалась. Я ломал сухие ветки, подбрасывал в огонь. И все было готово, мы уселись обедать. Но чай уже допивали под целлофановой пленкой. К этому все шло: воздух был густ, облака нависали низко, тяжелые от испарений душистых лугов и сосновых боров. И вот все разрядилось громом, молниями, ливнем.

Дождь барабанил нам по спинам и головам, пленка изнутри запотела.

Потом все кончилось. Стало тихо, свежо и просторно. Голос дочки отражался от соседнего берега. Костер загас, только дымил. На песке отпечатались удары капель. Ходить по мокрой земле не хотелось, и мы собрали котелки, кружки и отчалили.

На обратном пути я вспомнил о флейте и попросил дочку сыграть что-нибудь. Она не хотела, ей больше нравилось взмахивать веслом, погружать его в воду, следя за зеленоватыми бурунами вокруг лопасти. «Надоело дудеть всю зиму. И весну», — сказала она негромко, не оборачиваясь.

Я ее прекрасно слышал. В сыром воздухе все звуки были резки и отчетливы. «Одну какую-нибудь вещь, и все, — сказал я. — Не зря же мы флейту потащили». Дочка засмеялась и ответила, что нас тащит река. «Вверх-то приходилось ей перечить», — напомнил я. Дочка вздохнула: «Ну ладно.

А что именно?» Я сказал, что ей захочется, то пусть и играет. «Ну хорошо», — сказала она и сделала еще несколько неуклюжих гребков, положила весло поперек байдарки, достала футляр.

Собрав флейту, она подняла ее, поднесла к лицу, наклонила немного голову — и сыпанула нервными беспорядочными свистами, настраиваясь. И как-то сразу заиграла, словно поймала волну. Звуки круглились, собирались в невидимое облачко — во множество облаков, быстрых, прозрачных, ртутно разбегавшихся к берегам и тут же возвращавшихся и уходивших вперед, за песчаные мысы и зеленые склоны поворотов, и назад. Ничего подобного я никогда не слышал, мне хотелось остановиться, оглянуться, но я продолжал сомнамбулически грести, мягко гнать байдарку по дымящейся воде, ничего почти не видя, кроме рыжеватого силуэта с отнесенным локтем и серебряной флейтой. И в этих звуках, сияниях растворялось всё, все иные звучания, все причины, и мой календарь летосчисления наконец-то замер, выключился.

Понял ли я, что это было?

Не знаю... Но догадывался. Сердцем догадывался, о чем и предупреждал Руми.

[1]  Индийский музыкант и философ (1882 — 1927).

Остатнее упованье

Ольга Иванова родилась в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых, “Ода улице”, вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. Работает риелтором. Живет в Москве.

В подборке сохранены авторская пунктуация и орфография.

* *

 *

не эта ночь [с присущими ночам

мотнёй и недвусмысленным ознобом],

не эта жизнь [не ставшая ничем

под этим улыбающимся небом],

не этот прах, ютящийся в горсти,

не это искалеченное лето,

не это неродное “не грусти”

в моём романе — главное. не это.

но пара строф [забита под замок],

да таинства остатние мгновенья,

да музыка — бормочущий комок

мольбы — на рубеже исчезновенья,

в теснейшей из имеющихся ниш,

помимо аксиом и мимо клавиш…

какой уже ничем не объяснишь.

а главное — никак не озаглавишь.

* *

 *

чуть шторы раздвинешь — глядишь, и готово:

наплывы листвы — за волною волна,

полдневного города чрево китово,

во чреве — Иона, в Ионе — война.

комедия мая, весны ниневбия,

оконная рама, витрина двора...

интрига [жируя], сюжет [оживая],

свобода [хрипя]. остальное — жара.

чтоб жили — тома, а миры — вымирали,

дневали в золе, ночевали в пыли...

— мораль? — извините.

а нэту морали.

есть Он и Иона [душа на землби].

ария Клио

сласти

смоква