Новый Мир ( № 8 2010)

Поразительно, что это чувство нежности к оставляемой земле он уже пережил годом раньше, — слушая музыку. Сейчас мы процитируем еще одно письмо Пастернака Цветаевой, настолько важное для понимания «Рослого стрелка…», что все это стихотворение — или, по крайней мере, его последняя важнейшая строфа — кажется переложением с языка музыки на язык поэзии. Речь идет о музыке Скрябина, о его, как запомнилось Пастернаку, си-минорной фантазии: «И вот было место в этом удивительном сочинении, где сменявшие друг друга, теснившиеся и наслаивавшиеся нарастанья, неся на себе все большее и большее аккордовое бремя, вдруг, на ужасной гармонической высоте смягчились, расплылись, задержались и, словно смерявши до самого дна достигнутую высоту, и как бы оглянувшись назад (курсив мой. — Г. К. ), на мелодию, как оглядываются на прошлое, внезапно, покорившись влеченью накопленных звуков, оторвались и пошли расти дальше.

<…>Тут были Вы. Тут было мое отношенье к Вам, которое Вас не удовлетворяет и оставляет в недоумении. Тут было одно из начал таланта и то опять-таки, которое мне кажется всеобъемлющим и предельным. То, которое, выгоняя в высоту индивидуальность и тем неся ее прочь от человека, делает это во имя перспективы, для того, чтобы озираться на него, стоящего позади, в кругозоре, все более и более насыщающемся соками времени, смысла и жалости» (VII, 602) .

Здесь, на наш взгляд, заключена вторая, главнейшая пуанта стихотворения Пастернака — оглядка с пронизанной стратосферным холодом высоты на теплое, страдающее, человеческое. Это именно то, что «не удовлетворяло и оставляло в недоумении» Цветаеву, да и не только ее одну. Это жалость в одном ряду с временем и смыслом. Так же, как в стихотворении робость — рядом с родиной и дружбой.

Третья и последняя строфа Пастернака обращена уже не к Охотнику, вершителю судьбы, а ко всем, кого поэт оставил на земле, к «пренебрегнутым». Отметим, что обязанность жертвовать человеческими привязанностями (в том числе семейными узами) определена еще Евангелием. Поэт подчиняется императиву, но дается это ему нелегко. Надо подняться вопреки собственной слабости и страху, вопреки, может быть, страданиям близких. Можно написать отдельное эссе об этом неуклюже, но отважно образованном причастии страдательного залога: «О, пренебрегнутые мои…» И о неожиданной робости, чьи руки поэт напоследок целует. Робость — добродетель, канонизированная именно Пастернаком, вместе с жалостью, — в противовес варварским добродетелям воинственности и славы. Последние воспитываются государством и применяются автоматически, первые две — блаженные ангельские дары.

«Рослый стрелок…», вполне возможно, есть отзвук пережитой поэтом драмы 1926 года. Если принять иную версию, в которой Охотникесть образ государственного террора, то никак не удается объяснить два чувствительнейших момента стихотворения, а именно «чувство» и «пренебрегнутые». Анатолий Якобсон в своей статье о «Рослом стрелке…» верно угадывает, что «Чувству на корм по частям не кроши» означает: «...не убивай во мне художника» [20] .

При чем же тут террор? Ведь он убивает не художника в человеке, а человека как такого.

Как пишет далее Якобсон, «рослый стрелок — метафора не только времени (возраста, „старости”), но и внутреннего голоса, совести» [21] . С этим уже труднее согласиться. Во-первых, о старости тридцативосьмилетний Пастернак вряд ли думал; во-вторых, совесть не может убить в человеке художника, ибо книга, по Пастернаку, есть не что иное, как «кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего» (V, 24) . В своих «Лекциях о Пастернаке» Якобсон разъясняет: «Пастернаку кажется в этот момент, что истинно поэтическое, то есть цельное осознание мира несовместимо с преданностью нравственным идеям, с какими-то частностями, хотя бы и очень благородными» [22] . Иными словами, критик считает, что тема стихотворения — конфликт искусства и чувства, эстетики и этики (совести). Это уже дальше от террора и ближе к идее этой статьи.

С нашей точки зрения, Охотник , он же Призрак с ружьем , у Пастернака — не террор и даже не совесть художника, как склонен думать Якобсон, а любовь . Любовь не как поднимающее душу чувство, а как роковая сила и «бесформенное страдание», враждебное вдохновению. Между прочим, в пьесе Цветаевой «Каменный ангел» изображена борьба двух типов любви, земной и небесной, причем олицетворением земной любви выступает охотник Амур , который заставляет героиню отвергнуть Ангела и в конце концов доводит ее до последнего края несчастья и гибели. Пастернак не мог знать этой пьесы (рукопись ее была потеряна и нашлась лишь в 1960-х годах), и все-таки параллель выразительная.

Это не исключает полностью других версий. По-видимому, тема террора здесь тоже подспудно присутствует. Конфликт искусства и чувства — безусловно. В конце концов, не столь важно, кто этот подстерегающий поэта Фатум, этот Охотник, чей выстрел должен оборвать его взлет. Отношения поэта и власти, поэта и женщины всегда драматически напряжены, всегда чреваты катастрофой. И можно ли расцепить эти причины, например, в гибели Пушкина? Если же говорить о Пастернаке, то стоит вспомнить «Август», предпоследнюю строфу:

Прощайте, годы безвременщины!

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сраженья!

В этой строфе власти и политике отведена одна строка, женщине — три. Три к одному — может быть, это и есть настоящая пропорция этих тем в творческом мире Пастернака?

Как уже сказано выше, «Рослый стрелок…» по своему жанру молитва. Первый, ранний образец этого жанра в лирике Пастернака; «Гамлет» будет написан в 1946 году, через восемнадцать лет, «В больнице» и «Август» — в пятидесятых.

Главные элементы молитвы, по-видимому, три: покаяние, просьба, благодарность. В «Гамлете» преобладает просьба, в «Августе» — благодарность.

В «Рослом стрелке…» есть все эти элементы (просьба и благодарность очевидны, покаяние — за пренебрежение близкими своими — тоже достаточно внятно). Плюс то ощущение непоправимой разлуки и последнего прощания, что есть во всех его поздних шедеврах.

Таким образом, перед нами действительно пограничная веха в творчестве Пастернака. «Мне что-то открывается», — писал он, посылая эти стихи Цветаевой. В «Стихотворениях Юрия Живаго» и «Когда разгуляется» это ему открылось.

Postscriptum

Эти статьи были написаны в течение одного года, одна — весной, другая — осенью. Никакой связи между ними не мыслилось и не предполагалось. И вдруг — действительно вдруг, просто взгляд упал на две рукописи, лежащие рядом на столе, — возникла догадка об их внутренней перекличке, взаимной дополнительности. Причем не только статей, но и самих стихотворений.

В «Снежном человеке», по нашей версии, речь идет о холоде творческого сознания, о «заморозке чувств», нужном для вдохновения. В «Рослом стрелке» — о необходимости подняться над жизнью с ее «бесформенным страданием»: пусть там, в высоте, художника ждет одиночество — оно есть необходимое условие творчества. Если сопоставить эти версии, общую глубинную тему обоих стихотворений можно примерно обозначить как бесчувственность искусства . Таков, говоря математически, их наибольший общий делитель .

Интересно, что это общее обнаруживается у двух поэтов-современников если и знавших друг о друге, то разве что понаслышке. В связи с этим возникает вопрос о чертах типологического сходства между Уоллесом Стивенсом (1879 — 1955) и Борисом Пастернаком (1890 — 1960). При всей внешней непохожести, такие черты без труда обнаруживаются. Это, во-первых, их глубокий интерес к философии: у Стивенса — влияние его университетского профессора Джорджа Сантаяны; у Пастернака — увлечение неокантианскими идеями Марбургской школы. Далее — первостепенное значение музыки (de la musique avant tout chose); для обоих поэтов она была образцом и метафорой искусства вообще.