Новый Мир ( № 8 2010)

Да этим микроскопическим лошадкам уже не волков бояться — их какая-нибудь куница съест. И не по занесенным метелью русским дорогам скакать. Их крохотные лапки увязнут не то что в сугробе: каждая выбоинка будет для них ямой, а упавшая на дорогу ветка — препятствием вроде огромного дерева, как для Гулливера в стране великанов страшным препятствием оказались упавшие стебли ячменя.

Зачем же писатель населяет реалистичный мир русской классики созданиями, которые всякий уважающий себя фантаст потрудился бы привести в соответствие с законами правдоподобия? Да именно потому, что Сорокин — не фантаст. Он — генератор метафор.

Карликовые лошадки существуют в оппозиции к гигантским лошадям. На карликовых — едет и едет через метель русский барин-интеллигент, с тщетной мечтой помочь русскому народу и с подсознательной к нему неприязнью. Понятно, что на таких лошадях никуда он не доедет. На гигантских лошадях, с трехэтажный дом, едут китайцы. Они-то и спасут замерзающего доктора, ну а народ уже не спасешь. Народ — это замерзший пьяный великан с трехведерной бутылью водки в руке, способный перед кончиной только покуражиться: изваять огромного снеговика с гигантским торчащим фаллосом.

Слишком плоская концепция истории? Есть, конечно. Я вот как-то не верю в спасительных китайцев. Скорее уж их гигантский экипаж проедет мимо саней наших замерзающих путников и гигантская лошадь своим огромным копытом раздавит их.

Сорокин играет с классикой, с ее образами и мотивами, однако и классика вздумала играть с ним: она потребовала вложить в текст смыслы. Не надо читать интервью Сорокина, где он говорит о метафизике русского пространства. На эту тему пусть зарубежные слависты рассуждают, которым, кстати, повесть Сорокина — просто клад.

Банальней рассуждений о метафизике русского пространства только рассуждения о загадочной русской душе. Прочтя интервью Сорокина в «Известиях» прежде повести, я огорчилась. Сорокин был разрушителем авторитетов, он бывал вызывающе дерзок, бывал невыносим и даже отвратителен, бывал остроумен. Неужели он станет банален? Но выяснилось, что Сорокин просто морочил всем голову, когда говорил о своем желании написать «классическую русскую повесть». Он делает то, что умеет делать: обманывает ожидания читателя, создавая некий химерический продукт , если воспользоваться словом из лексикона витаминдеров.

Есть в повести сцена строительства казахами в считаные минуты — не дворца, правда, а закута для малых лошадей. «Технология», — уважительно произносит возница, наблюдающий за процедурой, меж тем как писатель насмешливо дает в руки строителю три явно сказочных предмета: расчески, с помощь которых намечается периметр сооружения, тюбик «живородной пасты», спрей «Живая вода» и спрей «Мертвая вода».

Похоже, живородной пастой для Сорокина является не только классика, с помощью спрея «Мертвая вода» можно соединить несоединимое, а с помощью другого спрея — и оживить. Почему это срастается, когда по всем законам эстетики, логики и здравого смысла срастаться не должно, — мне неизвестно. Технология.

Холод и высота

Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1945 году в Москве; физик по образованию. Автор нескольких книг оригинальных стихов и переводов английской классической поэзии (Шекспир, Дж. Донн, Марвелл, Китс, Теннисон, Йейтс, лирика Джойса), а также литературоведческих книг «Ностальгия обелисков» (2000), «Лекарство от Фортуны» (2002), «У. Б. Йейтс» (2008).

«Нужен зимний, остывший ум…»

Ars poetica Уоллеса Стивенса

I

Разбор стихов — дело сомнительное и рискованное. Ведь стихотворение не силлогизм, а живой организм, не совокупность, а целое. Еще А. А. Потебня заметил, что в искусстве общим достоянием является только образ, а понимание его сугубо индивидуально и составляет для каждого некое особенное неразложимое чувство [1] . Объяснить поэзию не легче, чем описать словами музыку. Не случайно Уоллес Стивенс утверждал, что в идеале любое искусство должно стремиться к состоянию музыки.

Это вполне применимо к его собственной поэзии. Многие стихотворения Стивенса завораживают — и в то же время озадачивают. Ум остается неудовлетворенным, пока он не выстроит какую-то рациональную модель того, что он прочитал или услышал. Ведь в отличие от музыки, поэзия состоит из слов, а люди привыкли к тому, что слова — вместилище смысла.

Для переводчика поэзии вопрос интерпретации становится практически неизбежен. Многое из того, над чем англоязычного читателя проносит как бы на волне звука , заставляет переводчика запнуться и искать логического объяс­нения.

Мы бы никогда не предприняли попытку толковать, «разгадывать» стихи Уоллеса Стивенса, если бы не знали на опыте, что некоторые толкования не только не выхолащивают нашего цельного — трансцендентного — понимания стихотворения, но удивительным образом его обогащают; не только «ум кормится чувствами», по словам Эмили Дикинсон, но и наоборот — чувство кормится умом.

Рассмотрим стихотворение Стивенса «Снежный человек» ( The Snow Man ), впервые опубликованное в чикагском журнале «Поэзия» в октябре 1921 года и вошедшее в его первый сборник «Фисгармония» ( Harmonium , 1923). Вот русский перевод; он достаточно точный и может послужить основой для дальнейшего анализа.

Снежный человек

Нужен зимний, остывший ум,

Чтоб смотреть на иней и снег,

Облепивший ветки сосны.

Нужно сильно захолодеть,

Чтобы разглядеть можжевельник

В гроздьях льда — и ельник вдали

Под январским солнцем, забыть

О печальном шуме вершин

И о трепете редкой листвы,

Шепчущей нам о стране,

Где вот так же ветер гудит

И вершины шумят,

И кто-то, осыпанный снегом,

Глядит, не зная, кто он,

В ничто, которого нет, и то, которое есть.

(Все переводы, кроме особо отмеченных, сделаны Г. Кружковым. — Ред. )