Новый Мир ( № 8 2010)

Я пишу все эти странные слова не для того, чтобы убедить кого-то в том, что вот Сергей Стратановский — это тот самый настоящий Поэт, а все другие что-то иное. Я только хочу сказать, что Власть в современном мире блуждающая. И принадлежит не государству, не капиталу, не Поэту и не глянцу. Она словно растаяла или играет в прятки. Назвать это общество постсоветским будет вернее всего, поскольку никакой другой опоры, кроме хронологического следования, в системе мысли мы не найдем. И даже это неверно, поскольку не все еще изменилось и есть явная связь между временами, и связь эта — люди.

С этого сомнительного обзора я начал разговор о новых стихах Стратановского затем, чтобы показать, как один (!) человек может порождать разную литературу в разных социокультурных условиях. И это к разговору о судьбах Слова вообще, о том, как может жить человек в мире унификации и профанации, в тотальном масс­культе, в страшном кафкианском мире отрицания всего иного и наслаждения всем прошлым в равной (то есть демократически безразличной) степени.

2

ОЖИВЛЕНИЕ БУБНА

Сибирский шаманский обряд

Русской водки плесни

на свой бубен, шаман сибирский.

Оживет кожа бубна,

обод его оживет.

Запоет его обод,

вспоминая, как деревом жертвенным

Рос в тайге, ожидая,

когда по веленью богов

Его люди срубят.

Русской водки плесни,

напои кожу бубна, шаман.

Запоет захмелевшая,

вспоминая, как гневной олбенихой

В дуло смерти глядела,

не зная, что будет жива

В звуках бубна безудержных,

в песне своей послесмертной.

Водка обозначена как русская, этот эпитет отмечает, что мы попадаем в другой по отношению к нашему мир, тема инаковости, оборотничества, какого-то уроборического нравственного кольца — все уже здесь.

Бубен как картина мира, как его представитель, фетиш. Он распадается на кожу и обод. Жизнь, движение рождаются в рассказывании истории, а история эта, как и любая другая, говорит о возникновении: мира, предмета, отношений. Космогония таится в самом простом — в обряде, ведь обряд есть повседневность, необходимая работа по обряжению мира, которое призвано обнаружить его присутствие.

Дерево жертвенное и гневная олбениха словно таились в словах, описывающих ритуальный танец. И здесь же таилась смерть — неизбывный мотив книги. И то, что ее преодолевает, — песня.

ЧЕЛОВЕКОДЕРЕВЬЯ

Марийский миф

Корнелапые чудища,

с говорящей листвой,

и с живой, тайнозрящей корой,

С сердцем бьющимся — вот человекодеревья.

Не осталось их ныне:

переродились иные,

Стали просто деревьями,

а другие — из леса в кочевья

Ночью, тайно ушли

от неверных людей, что крестились

В чужеземную веру.

Но осталась в лесу

не ушедшая с ними рябина,

Потому что любила

молодца из деревни, охотника.

Ну а он испугался.

В церковь пошел он, к попу,

рассказал про бесовское дерево.

Разъярился наш поп

и велел изрубить топором

Эту нечисть лесную.

Криком кричала она,

и до сих пор этот крик

Ночью слышен бывает.

В этом стихотворении представлена та первобытная, наивная детская вера в живую природу: лапы, речь, тайнозрящая кора. Не надо знать марийский миф, чтобы так написать. То, что отвергает наша позитивистская религия, находится в нас же. Просто мы забыли об этом, как взрослый забывает о своем детстве. Культурный (религиозный) палимпсест — это амнезия души, которая словно расщепляется на временные локусы, не знающие друг о друге.

Неверные люди крестились в чужеземную веру, в веру Другого, «человека с крестом», который отнял то, что можно считать своим, исконным. И это имеет отношение к любви. Русская (вспомним Цветаеву) рябина как рудимент детского мира пугает охотника, молодца из деревни. Этот испуг герой облекает в новый жаргон: бесовское дерево. То, что доставляло удовольствие, стало запретным, нечистым. Поп, этот вульгарный культуртрегер, велит избавить человечество от любовного сглаза. «Криком кричала она» — в самом повторе, таком беспомощном с лингвистической точки зрения жесте, весь ужас, поскольку травма всегда многокомпонентна и продолжается, как продолжается фольклор.