Новый Мир ( № 8 2010)
Шрифт:
Неудивительно, что именно к Андрею Михайловичу Туркову, одному из старейших отечественных критиков и литературоведов, лично общавшемуся с Твардовским, редакция обратилась с просьбой рассказать о «Новомирском дневнике».
Степень доверия бумаге менялась от эпохи к эпохе. «1. III. 1940. Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: „Это будет читать следователь” преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки» [5] , — писала Ольга Берггольц. Ей на долю выпали непосильные
Насколько откровенен Твардовский в своих «Рабочих тетрадях», насколько
готов он поверять бумаге свои самые заветные мысли, мы не знаем. Несомненно одно — эти беспрецедентные по своему масштабу и интеллектуальному наполнению записи безусловно честны и без искажений отражают масштаб личности автора.
Литературная — да и житейская — судьба Твардовского по сравнению с его ровесницей и своего рода литературным «двойником» Ольгой Берггольц сложилась не столь драматично. Но в самом этом утверждении содержится горькая ирония.
Участие в Финской войне, работа в газете Юго-Западного фронта, где главами печаталась самая знаменитая поэма Твардовского «Василий Тёркин», назначение главным редактором журнала «Новый мир» в 1950 году и увольнение с поста главного редактора «Нового мира» за «демократические тенденции», сразу после смерти Сталина в 1954 году появившиеся в журнале, фактически повторение той же ситуации в 1968 — 1970 годах. «Крамольная» поэма «Тёркин на том свете» (1963 год), вызвавшая раздражение «партийной верхушки», — слишком сильно «тот свет» в изображении Твардовского напоминает этот — унылую мертвечину советской бюрократии. Исследователь творчества Шаламова Валерий Есипов [6] именно эту «политически вредную поэму» называет одной из причин снятия Твардовского с поста редактора. (По формулировке Секретариата ЦК КПСС — «ошибочная политическая линия», проводимая редакцией «Нового мира» и объяснявшаяся «идейно-порочными взглядами» самого А. Твардовского, которые наглядно выявились в его «политически вредной поэме».) Поэма «По праву памяти», посвященная судьбе русского крестьянства, над которой поэт работал в 1967 — 1969 годы и которая при жизни автора в СССР тоже так и не будет издана.
К тому же судьбу Твардовского — как и многих крупных людей в то время — отягощал еще и груз вины. Вот свидетельство брата Александра Трифоновича, Ивана Твардовского: «В одном из писем (от 2 августа 1980 года) ко мне критика Владимира Яковлевича Лакшина, который „за долгие годы близкого знакомства и постоянного общения” многое слышал от самого Александра Трифоновича, есть слова:
„Чувство его к отцу, как я понял, было непростым и менявшимся с годами.
У него жила, по-видимому, большая обида на него, а позднее — чувство вины перед ним”» [7] .
Не только перед отцом — перед всей семьей.
«Будучи еще на Парче (в ссылке. — М. Г .), где остались отец, мать и все остальные, мы писали Александру в Смоленск. Мама и отец, видимо, сколько-то еще думали — утопающий хватается за соломинку, — не сможет ли он как-то, чем-то помочь. Конечно же было ясно, сам он тогда жил на малых средствах, постоянного заработка не имел, и ждать от него материальной помощи нельзя было, но ведь вряд ли о ней могла идти речь, может, ее и не ждали, пусть бы просто сохранилась какая-то родственная связь с матерью, отцом, с младшими, кровно близкими. Ведь говорим же мы, что друг познается в беде. Поэтому, как я понимаю, ничто не может быть оправданием сыну, который в тяжелейшую для матери минуту не пришел к ней.
Туда, в Парчу на Ляле, пришло от Александра два письма. Первое было чем-то обнадеживавшим, что-то он обещал предпринять. Но вскоре пришло и второе письмо, несколько строк из которого я не забыл до сего дня. Не мог забыть. Слова эти были вот какие:
„Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества как класса — не есть ликвидация людей, и тем более — детей...”
Письмо этим не кончалось, писал он и дальше, вроде того: „...писать я вам не могу... мне не пишите...” На том все и закончилось, больше он не писал и о судьбе нашей ничего не знал до 1936 года» [8] .
В довершение всего, когда Ивану удалось встретиться с отцом, тот рассказал ему, что «Шура» не только отказался принять беглого «кулака» Трифона Твардовского и своего брата Павлушу и хоть чем-то помочь им, но, кажется, готов был сдать их властям. В таких случаях раньше говорили — бес попутал. И правда, тогдашнее историческое время, если можно так выразиться, кишело бесами — и пробуждало бесов, прячущихся во тьме человеческого сознания. Противостоять им мог только святой, а Твардовский был крепкий земной человек хорошей закалки, из потомственных ковалей, но и его душевные силы были подточены временем.
И ведь не был же трусом никоим образом! В 1934 году пишет стихотворение «Братья» с такими строками:
Лет семнадцать тому назад
Мы друг друга любили и знали.
Что ж ты, брат?
Как ты, брат?
Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?
А в поэме «Страна Муравия» (1936) были такие знаменитые теперь, а тогда не пропущенные цензурой строки, за чтение и «пропаганду» которых был арестован в 1937 году ближайший друг Твардовского А. Македонов [9] :
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, —
Милицейские ребята
Выводили под руки…
Поэма «Василий Тёркин» в газете Юго-Западного фронта печаталась независимыми целостными главами-эпизодами именно потому, что в любой момент мог погибнуть как солдат, читающий ее, так и сам автор [10] .
Был ли Твардовский человеком плоть от плоти своей эпохи? Безусловно.
«Несомненно, что доминировала в личности Твардовского ценностная компонента советской культуры, включавшая <…> ряд важных черт, прежде всего строгую внутреннюю дисциплину, основанную на соблюдении незыблемых иерархических табу в общественном и личном поведении и исключавшую какое-либо легкомысленное „своеволие”» [11] .
Собственно, сам Твардовский не раз отмечал, что именно Советская власть дала ему возможность сделаться поэтом. «…Путь, пройденный Твардовским — сыном крестьянина со смоленского хутора, ставшим выдающимся поэтом и одной из влиятельных фигур в государстве, может служить одной из наиболее ярких иллюстраций позитивных, истинно демократических статусных изменений, которые принесла с собой Октябрьская революция. При этом явление Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 20-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли бы мог состояться как поэт с той степенью масштабности и самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща» [12] . Однако, пишет далее В. Есипов, «именно <…> концентрированность исторической народной обиды на власть делала поэму («По праву памяти». — М. Г. ) ярчайшим и социологически точным отражением важного спектра общественных настроений середины 60-х годов. Эти настроения широко и многопланово выражались в деревенской прозе и публицистике, которая всегда занимала одно из центральных мест в „Новом мире” (произведения В. Овечкина, А. Яшина, В. Тендрякова,