Новый мир. № 11, 2003

Важной деталью создаваемого Клюевым образа являются его постоянные ссылки на собственную «серость», «грубость», «необразованность». Черту между собой и своим адресатом Клюев проводит даже на лексическом уровне. Так, его письмо-комментарий к блоковской статье «О современном состоянии русского символизма» начинается с перечисления тех слов и имен, которые Клюев в ней якобы не понял: «теург», «Бедекер», «конкретизировать», «тезы и антитезы», «Беллини и Беато», «Синьорелли». При этом письма Клюева вполне литературны и насыщены разнообразными аллюзиями, прежде всего на поэзию Блока и религиозные тексты. Мотивировку такой эпистолярной манеры Клюев дает, не без подсказки Блока, в одном из первых же писем: «Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою „образованность“, чтобы быть сколько-нибудь понятным».

Но это все достаточно очевидно и естественно, интереснее другое. Блок, по всей видимости, не просто принимает такую трактовку своей переписки с олонецким поэтом, но и до некоторой степени подсказывает ее собеседнику. Он нуждается в Клюеве никак не меньше, чем начинающий стихотворец в авторитетном петербургском собрате. Судя по некоторым фразам из второго письма Клюева, Блок изначально занимает позицию «кающегося барина», отводя Клюеву функции своего рода «исповедника». Тот, в свою очередь, соглашается с отведенной ему ролью и уверенно играет ее в дальнейшем. Впрочем, впоследствии Клюев смягчает некоторые утверждения, высказанные им в ранних письмах: ср., например: «Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит…» (осень 1907) — и «Бедный человек, в частности крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с душой-тишиной…» (22 января 1910), а наиболее резкие суждения о поэзии Блока вкладываются им в уста неназванных третьих лиц: «В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов, для лежачих дам…» (22 января 1910).

Для Блока общение с Клюевым (и эпистолярное, и личное — поэты познакомились четыре года спустя после начала переписки) имело огромное значение. Он неоднократно цитировал своего корреспондента в собственных статьях, копировал его письма для друзей, читал их знакомым. Клюев был воспринят и самим поэтом, и многими близкими ему людьми как носитель незамутненного национально-религиозного духа, как «голос из народа». Сознание эпохи заранее подготовило олонецкому крестьянину подходящую нишу — ему оставалось только занять ее. Кого-то подобного напряженно ждали, и грамотное «самопозиционирование» Клюева не могло не принести результатов.

С самого начала эпистолярного диалога с Блоком Клюев вносит в сообщаемые адресату факты своей биографии отчетливо различимый элемент стилизации. Естественно, любая игра такого рода заключает в себе информацию не только об играющем, но и о культурном контексте. По тонкому замечанию Александра Эткинда, превращение Клюевым событий собственной жизни в легенду свидетельствует прежде всего о том, как выгодно «было представляться хлыстом в том обществе, войти в которое стремился крестьянский поэт». Впрочем, дело, конечно, не в хлыстовстве как таковом. В оказавшем решающее влияние на умонастроение Блока и многих его современников мистическом народничестве хлыстовство, старообрядчество, скопчество и какая-нибудь выдуманная романистом секта пламенников смешивались в одном общем и не вполне определенном понятии «сектантства» (ср.: «Я ведь сам сектант. Весь род Карповых — сектанты» — из письма к Блоку пытавшегося повторить клюевский путь Пимена Карпова).

Не случайно поэтому общение с Клюевым воспринимается Блоком и его близкими в религиозных тонах. В декабре 1911 года мать поэта в письме к М. П. Ивановой сообщает: «Клюев нынче осенью провел с Сашей несколько дней. Сидел по ночам. Я думаю, Вы поймете всю важность этого Крещения». Для самого Блока Клюев становится синонимом святости и России. Последнее отождествление сохранится у Блока практически до конца жизни. Наступившее у него после революции разочарование в национальном начале, с которым теперь связывается губящее поэта «отсутствие воздуха» [131] , повлекло за собой и изменение отношения к клюевской поэзии.

131

См. статью Александра Блока «О Дмитрии Семеновском» (1919).

Впрочем, несмотря на то что отношения с Клюевым несомненно переживались поэтом мистически, приписывание Блоку прямого отождествления Клюева с Христом, по-видимому, не имеет под собой достаточных оснований. Остановимся на этой истории чуть подробнее.

В своих воспоминаниях о Блоке С. М. Городецкий цитировал письмо Блока к «одной из своих знакомых»: «Сестра моя, Христос среди нас. Это — Николай Клюев». Эта фраза получила достаточно широкое распространение в научной литературе как принадлежащая Блоку. Ее, в частности, неоднократно приводит в различных разделах своей книги «Хлыст» А. Эткинд, основывая на ней замечание о «кощунстве» поэта.

Азадовский тоже цитирует воспоминания С. М. Городецкого и делает к этому фрагменту пояснение: «„Одна из знакомых“ — А. А. Городецкая, жена С. М. Городецкого. Цитируемые слова Блока содержатся в письме Блока к А. А. Городецкой от 7 декабря 1911 г.». Между тем такой фразы в указанном письме Блока к А. А. Городецкой нет. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас» — вот точный текст соответствующего пассажа из блоковского письма. Согласимся, что трактовка его в направлении, заданном С. М. Городецким, вряд ли совпадает с тем смыслом, который вкладывал в эти слова сам Блок. Не исключено также, что слова «Христос с Вами и Христос среди нас» вообще относятся не к предыдущей, а к последующей части письма, где речь идет о взаимоотношениях Блока с влюбленной в него А. А. Городецкой.

Сам Клюев, излагая в 1926 году Н. И. Архипову мифологизированную историю своих взаимоотношений с Блоком, также искажает посвященную ему фразу из блоковского письма. Однако маловероятно, чтобы Клюев, как предполагает Азадовский, «знал это письмо не в пересказе, а читал собственными глазами» — как в таком случае объяснить почти дословное совпадение его версии с «цитатой», приводимой С. М. Городецким?

В заключение позволим себе воспользоваться случаем и указать на одну вполне очевидную, с нашей точки зрения, и вместе с тем «смыслонесущую» опечатку. В предисловии к публикации клюевских писем к Блоку Азадовский цитирует следующий фрагмент из воспоминаний А. Белого: «…ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л. Д. Семенов через два с лишком года после этого, ушел сам Лев Толстой…» Комментируя эту запись, Азадовский указывает на ошибку памяти мемуариста: «Дата неточна: Л. Д. Семенов „ушел“ лишь в начале 1908 г. — через 10 лет после А. М. Добролюбова».

Представляется, однако, что речь должна идти не об ошибке, а, как сказано выше, об опечатке. Текст Белого приводится Азадовским по двухтомнику «Александр Блок в воспоминаниях современников», составители которого, в свою очередь, воспользовались в качестве источника известной многочисленными неточностями публикацией в петроградском журнале «Записки мечтателей» (в развернутой, «берлинской», версии мемуаров имя Клюева в этом месте отсутствует). Резонно предположить, что в приведенном отрывке фраза про «два с лишком года» относится не к Семенову, а к Льву Толстому, а запятая просто стоит не на своем месте — ее нужно отодвинуть на несколько слов назад, чтобы фрагмент приобрел следующий вид: «…ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л. Д. Семенов, через два с лишком года после этого ушел сам Лев Толстой…» Такая правка не только упорядочивает хронологию, но и позволяет привести в порядок синтаксис.

Михаил Эдельштейн.

Книжная полка Дмитрия Быкова

Уникальный случай! На этой книжной полке нет ни единой книги, которую хочется снести в «минус», ни единой издательской неудачи, — а объясняется все довольно просто: жизнь моя в июле — августе складывалась так, что приходилось покупать книги специально для работы. Поверьте, это наилучший способ пополнять свою библиотеку.

Так что «полке» вполне подошло бы название «Похвала профессии».

+10

Давид Бурлюк, Николай Бурлюк. Малая серия «Библиотеки поэта». СПб., 2002, 590 стр.

Стихи Давида Бурлюка, занимающие три четверти этого небольшого томика, не представляют никакого интереса, кроме историко-литературного: это отмечает и С. Красицкий — составитель и комментатор. Бурлюк и сам не питал на свой счет особенных иллюзий — он был не художник и не поэт, а организатор литературного процесса. Просто тогда таких менеджеров было — раз и обчелся, а сегодня их значительно больше, нежели поэтов. Разница та, что промоутируют они главным образом сами себя, — а Бурлюк получал одинаковое удовольствие от раскрутки собственных и чужих дарований. По-настоящему интересна последняя четверть книжки — стихи Николая Бурлюка, поэта, не побоюсь этого слова, с задатками гения. Поневоле оценишь вкус Брюсова, сразу выделившего его из среды ровесников, и Чуковского, который высоко ставил «кротчайшего поэта, напялившего маску футуриста». Стихи этого странного, рослого, чрезвычайно застенчивого юноши в сознании современного читателя бытуют главным образом благодаря катаевской «Траве забвения», где автор цитирует два бесспорных шедевра из второго «Садка судей»: «С легким вздохом тихим шагом…» и «Наездницу». Да, в миг смертельной опасности только такие безумные стихи и вспоминать. Интонации, образы, лексика младшего Бурлюка (их с братом разделяли восемь лет) — не футуристические вовсе, а скорее преждевременно обэриутские. Тот же печальный абсурд, та же детская чистота и внимание к маленьким предметам. Николай Бурлюк погиб предположительно в 1920 году, воюя на стороне белых; о его последних годах ничего достоверного не известно, последние публикации относятся к 1915 году. «Вагоновожатый, откройте вестингауз! Шахтерами сжатый, я нашел путь в Эммаус!» Вдруг и впрямь нашел?