Наталья Орлова И ветер и дым

Слова

Забытые мои, святые, Пророчащие и простые, Мои блаженные, смешные, Подвальные и земляные, Они со мной неотвратимо За серой наволочкой дыма В моих прогулках занебесных Или в объятьях бесполезных, Они и жизнь переиначат И ровно ничего не значат За белым сумраком убогим, За этим горизонтом строгим, За невозможною чертой Или за памятью пустой.

* * *

Когда подступает пора декабря И ветер двойные свои якоря Роняет в студеные реки, Встает за вечерней — иная заря, И губит, и манит, и мучает зря, И дует в глаза, и сжигает, горя, Мои отягченные веки. И видимый очерк во мраке ловлю, И слышу ответ, И твержу, что люблю, Тем дням, роковым и обильным, И кажется, память сейчас проломлю И жизнь в этот гибнущий образ волью Всем страшным духовным усильем. И долго не гаснет душевный восторг, А мрак безответный и глух и глубок, И прожитой жизни петляет клубок — Работа, свиданье и ужин… Там времени льется беспечный поток, Где каждому дню будет дата и срок, И воздух рассвета целует в висок. Но мне он не нужен, не нужен.

* * *

Хорошо, хорошо, разве это уже не бывало? Разве этому нет ни названья, ни слова у нас? Эта звездная ночь среди полдня уже наступала И смежала глаза, перепутавши время и час. И ничто не могло отменить этих быстрых свиданий, Потому что никто не умел их вперед угадать, Только черные звезды сквозь свет проступали заране Там, где белому солнцу велели бессмертно сиять. И никто не хотел в разговоре себя обнаружить И спокойный стоял в перекрестье незримых лучей, И никто б не сумел эту связь роковую разрушить, И никто не бывал так спокойно и больно — ничей. И в остывших полях умирали вечерние звуки, И желтело в снегу, леденело под ветром жнивье… Кто же знал, что любовь — это грубая боль при разлуке И простые слова про разбитое сердце мое?

* * *

Отчего, когда я смотрю на родственную мне праздничную толпу, я всегда вспоминаю голодные киргизские реки, мгновенно уносящие все, что в них ни бросишь, неподвижные, с закинутым к небу лицом, с белой пеной бешенства на подрагивающих губах?

Три стихотворения

1

Ветер. Солнце. Пыль. Весна.  Кунцевский район. Вся-то жизнь заключена В этот свет и звон, В этот день и в этот пруд, В синие пути. Вот придут и отопрут, Выпустят — лети! И не спросят ни о чем Сердце никогда Этот вольный окоем, Ветер и вода.

2

Если бы этим садам Вышло цвести без разбору, Кто бы отчаялся сам В эту звенящую пору? Если бы этой водой, Солнечной, грязной, живучей, Смыть эту жизнь за собой, Как настроенье и случай, Если бы этой весне Быть не судьбой, а ошибкой, Жизнь не казалась бы мне Однообразною пыткой.

3

Только солнце в зените, Только сила великой весны. Жизни нити За затылок заведены. Вот и все, что осталось, Что хотели спасти мы с тобой. Эту талость И невиданный свет голубой, Только пыль междометий По оврагам и рощам глухим, Дым и ветер. И ветер. И дым.

* * *

Если бы знать в этот век просвещенный, Путая нечет и чет, Кто и меня, и народ укрощенный Через пустыню ведет, Если бы сердцу хватало поруки Знаний, и вер, и вещей, Если бы вправду я слышала звуки Явственных здешних речей, Чтоб не гадать и рассудком не мерить Холод и блеск бытия, Выдохнуть просто и сразу поверить — Господи, воля Твоя.

Орлова Наталья Степановна родилась в Кинель-Черкассах (на Волге). Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, переводчик, редактор. Автор лирического сборника «На синем пороге» (1986). В «Новом мире» печатается впервые.

Галина Щербакова Уткоместь, или Моление о Еве Роман

Она меня все-таки догнала возле лифта, пока я — вечная клуша переминалась с тремя набитыми пакетами, освобождая средний палец, чтобы нажать кнопку вызова.

Она что-то мне сказала, материализуясь из темноты пристенка почтовых ящиков. Что-то сказала и подняла руку.

Палец успел вызвать лифт, и я очень долго падала в него, оглушительно шелестя пакетами.

Она мне что-то сказала… Что?

«Жаль, — подумала я свою последнюю мысль. — Мне уже не написать всей этой истории. Жаль».

И я ушла в бесконечный зловонный туннель, о котором столько наврано. Наврано… Наврано… О…

Однажды их занесло в шашлычную на Красной Пресне. Трех молодых и красивых. Это было время, когда никуда нельзя было попасть по желанию. Время, когда табличку со словами «Мест нет» выковывали одновременно с дверными ручками кафе, театров, бань и прочих людских мест. В такой системе был смысл. Разреши всем подряд мыться, где они хотят, или позволь им смотреть красивых артисток по потребности — все обрушится и полетит к чертовой матери. И тогда уже не отличить того, кому быть здесь положено, кто пущен, а чье место далеко-далеко, за той самой лужей, что расплескивается машинами во все стороны на прохожих, которым входа нет на все и навсегда.

Сегодня, в тринадцатую пятницу девяносто девятого года, то — почти забытое прошлое, но как много из него растет. Растет от вахтера, что стоял тогда у таблички и нежно и ласково, едва-едва касался допущенной задницы. Что-то растет от людей, забрызганных грязью той самой лужи. Но повторяю: сегодня пятница девяносто девятого, а мы в другом времени — в пятнице семьдесят девятого. Красивых молодых женщин пропустили тогда в шашлычную, и та, что шла последней, сунула в карман швейцару трояк. Хотя напрасно — они уже вошли, вошли за так, просто потому, что хороши были.

Это был особый случай преодоления знака «нет», бультерьера той жизни — случай победительности красоты. Ну а если ее — красоты — нет? Ну не вышло с сочетанием генов, Бог был раздражен на очередную энциклику Папы Римского. «Да просто не так встали звезды», — говорит один молодой человек, когда его головка очень бо-бо с перепоя.

В тот день, час, через минуту, когда наших барышень пустили за их ресницы, талии и мочки ушей, в дверь стала биться женщина, у которой отвалилась, зацепившись за ошметок асфальта, подошва, и она, в сущности, оказалась босой ногой на ноябрьском снегу. Бедняга приподнимала ногу, чтоб улыбчивый к красавицам швейцар обратил внимание на бедственность ее положения и понял, что ей всего-то надо вызвать такси или каких-то знакомых. Бедняжка рисовала пальцем на стекле как бы телефон и трубку. Но вахтер, отвлекшись от пахнущих красоток, махнул рукой на бедолагу — пошла, мол, вон, — и та поковыляла дальше, плача от холода и обиды и как-то очень сильно запоминая этих «шлюх», которым жизнь отваливает полной мерой щедрости, а ей даже на малость жадничает.

Она уже тогда поняла, что запомнила их на всю жизнь. Особенно одну. Тоненькую, с пушистым серебристо-золотым хвостиком и ложбиночкой на затылке, которая нежно стекала в одежды и где-то там, под ними, преображалась во что-то другое. Еще лучшее.

Подошва же еще какое-то время держалась на каблуке, а потом чавкнула и осталась на дороге. Такая сама по себе подошва. Уже без будущего. Отдельная от подошвы женщина жаждала в тот момент трещины земли в районе шашлычной, падения потолка на головы всех тех, для которых места всегда есть.