Новый мир. № 7, 2002

Среди авторов «Узла» есть и кадровые идеологи обоюдоострого патриотизма, и новобранцы-рекруты из дальних социологических областей, увлекшиеся горячими темами политики в модном стиле Гаусгофера и Тириара; есть специалисты широкого профиля по «русской ментальности» и «русской особности», поклонники Н. Я. Данилевского. Есть среди защитников отечества и разномыслие, а больше — разночувствие: у одних настроение взлетно-мечтательное, у других — мрачно-суровое. Однако обнаруживаемая по ходу знакомства с ними общность перевешивает интеллектуально-психологическую разность, что и дает им основание находить приют под одной обложкой.

Так, вооружившись идеей геополитического структурирования планетарного пространства по ландшафтному принципу: атлантического «океанизма», или «римленда», и евразийского «континентализма», или «хартленда», социолог А. С. Панарин [3] (статья «В каком мире нам предстоит жить?») хоть и пугает вершителей судеб нашего Русланда и подталкивает их быть побойчее в деле собирания континентальных сил и воссоединения отпавших народов («пассивность России становится… преступной»), но победу над европейским атлантизмом, в общем, считает у России в кармане. Запад иссяк, «разучился вдохновлять человечество большими историческими перспективами» (да и вообще объявил «конец истории»), погряз в технологизме и потребительстве. России осталось только «разработать альтернативную формационную (ни больше ни меньше. — Р. Г.) идею», ту «Большую Идею России» (дальше — БИР), которая положит начало совсем иной общественной формации, или, как любят теперь при любом случае выражаться, иной цивилизации. Причем она не должна быть возрождением прежних единящих принципов иудео-христианской цивилизации, общих у нас с Европой (Боже упаси!). Напротив, искомое поджидает нас в обратном, восточном направлении — в подтверждение чего автор выдвигает ставший уже популярным аргумент: «этикоцентричным» оказывается российское и исламское человечество — это близнецы-братья по одинаково присущим им началам нравственности (в контраст, значит, с братьями нашими по христианской вере во всем мире?). Аргумент новейший, но род недуга старый, евразийский: развести между собой близкое и сблизить дальнее.

3

Ныне лауреат премии Александра Солженицына, присужденной за его книги «Реванш истории» (1998) и «Искушение глобализмом» (2000).

Ах, в каком чудном исламском хартленде нам предстояло бы жить, если бы сегодня не оказалось все наоборот и у нас не осталось иного выбора, как — и вправду морально «иссякший» и не любящий нас — европейский «атлантизм»!

Но вернемся к патриотическому заданию.

Итак, срочно нужна идея, содержание которой неизвестно (ведь ее, согласно Панарину, еще предстоит выработать), зато эффект, ожидаемый от нее, доподлинно известен и четко прописан. Известно, что она будет «постиндустриальной», то есть не индустриальной, но и не какой-нибудь известной ранее до — индустриальной (не пешком, не верхом, не утром, не вечером, как в сказке о Василисе Премудрой); что эта новая российская цивилизация будет основана на некой «самодеятельной морали, связанной с самодисциплиной». Тут приходит на ум пророчество о наступлении «четвертичной цивилизации», но уже не «досуга», как предрекали изученные автором французские социологи Ж. Фурастье и Ж. Р. Дюмазедье, а, наоборот, — о цивилизации напряженного труда, концентрации сил аa la М. Вебер. Что ж, отлично, наконец-то простой россиянин перестанет находиться в расслабляющей атмосфере гедонизма. Однако встает вопрос, что же именно подвигнет его отказаться от манящих услад «цивилизации досуга» (если, конечно, речь не идет о трудовой мобилизации). Прямого ответа на это у автора нет. Но кое-какие косвенные зацепки имеются.

Чаемая цивилизация, по Панарину, должна будет сформировать новый, формационный, опять же, тип человеческой личности, который (внимание! разрядка моя. — Р. Г.) должен быть способен к «расширению своего пространственного ареала». То есть речь идет о еще одном «формировании нового человека», со сменой равно недухоподъемных девизов: с капиталистического «Обогащайтесь!» на патриотический «Расширяйтесь!». При этом автор не замечает, что его будущий насельник (бывшей) Российской империи теряет свою differentia specifica, свой «этикоцентризм», сближаясь с киплинговским типом завоевателя, покорителя просторов, но уже, разумеется, не морских («океанических»), а «континентальных». Только вот найдет ли беспокойный панаринский идеал расширяющейся вселенной «хартленда» отклик в русской душе, еще таящей в своих глубинах царственный образ бывшего российского величия, не одной великостью пространства определяемого?..

Ксения Мяло смотрит на эти широковещательные фантазмы с нескрываемым скепсисом, если не с брезгливостью, с порога отметая «неоевразийские игры», которым предалась часть (и в «Узле» это ббольшая часть) патриотической оппозиции, увлекшаяся совершенно «ложной, мистически взвинченной идеей некоего вечного противостояния „Океана“, „атлантизма“ (в Новой истории — США и Англия) и „Континента“, „евразийства“. В Европе оно будто бы олицетворяется Германией… в мире — восходящим политическим исламом, Китаем» и т. п. (из ее статьи «Евразийский соблазн»). Для Мяло «русский узел» затянут туго и сам в свою очередь состоит из множества узлов. Как с высокой спицы, обозревает она дальние горизонты, не ограничиваясь «стратегическим» западным направлением, ибо — враг коварен и вездесущ и с востока лезет та же западная рать. Втянув Россию в евразийский маневр, так называемые континенталисты хотят сначала использовать ее потенциал, а потом дать ей раствориться в мусульманском мире.

Спасибо, конечно, автору за отпор популярной среди патриотов «евразийской идее» (в которой «пространственная горизонталь полностью возобладала над духовной вертикалью»), отпор не только в новом, но и в прежнем ее варианте, где России еще отводилась «самоценная роль». Мяло на удивление для группового идеолога независима от господствующих пристрастий. Однако странности, которые сопровождают это обличение нео — евразийства, пугают не меньше, чем приносят удовлетворение. Так, к примеру, у Мяло оказывается, что злосчастное увлечение последнего десятилетия евразийством «связало русско-российский патриотический импульс, направив поднимающуюся волну (разрядка моя. — Р. Г.) в тупик». Странные, согласитесь, силовые линии рисуются в сознании этого автора. Неужто по поводу сербских событий в России накипала такая мощная общественная реакция, что она была способна вывести национальное самосознание на новый — на улицы и площади — уровень? И неужто в то же время в тиши кабинетов вызрела другая «волна», которая сумела перехлестнуть и сорвать ширящееся народное возмущение? Однако самое фантасмагорическое — это вывод, сделанный автором из противоборства двух уже упомянутых геополитических антагонизмов. Мяло усматривает тут инсценировку, срежессированную неким «общим хозяином», автором обеих (!) концепций (то есть США), специально, чтобы облапошить Россию, — так сказать, секрет черта, засекреченный от задействованных им чертей, — к тому же черта, раздвоенного внутри себя и ухитрившегося участвовать сразу на противоположных сторонах.

Однако вернемся к панаринским конструкциям.

Как и всякий злободневный вопрос, геополитика, попав в сферу действия патриотической мысли, сразу же подвергается деформирующему воздействию со стороны ее сверхзадачи (в духе Карфаген, в данном случае уже Запад, должен быть разрушен!). Причем в соответствии с основным законом идеологии, — пока она не у власти, — ее постулаты с ходом времени все более радикализуются и поднимаются до новых обобщений (в чем легко убедиться, листая номера «Нашего современника» и «Москвы» за предыдущий год).

Еще недавно, мы помним, А. С. Панарин в своих стратегических рассуждениях держался рамок геополитики светской, внутри которых православию не было уготовано какого-либо места, оно не входило в число фундирующих факторов текущей российской истории («фундаменталистский потенциал Православия исчерпан уже давно»). Но вот проходит два года, и в том же журнале «Москва» (за март — июнь, август 2001 года) появляется комплект его обширных текстов под знаменательным названием «Православная цивилизация в глобальном мире». Это и есть БИР Панарина.

И мы убеждаемся, что автор совершил большой скачок — от земно-водных дистинкций к небесно-земным генерализациям, согласно которым «потенциалу Православия» еще только предстоит раскрыться.

«На вызовы нового глобального порядка» Панарин решил ответить своим, российским, глобальным порядком, базирующимся на «православном архетипе»; «необходимо, чтобы и российская сторона сумела наложить на современность свою творческую печать… чтобы зазвучал и наш собственный голос». Что касается последнего пожелания, тут все понятно: «творческая печать» и «голос» — вещи самостийные, что с них взять? А вот насчет «православной цивилизации» — это большой вопрос. Что останется от нее, если вычесть «христианскую цивилизацию», куда вместе с православием входят две другие, еще большие, конфессии? (Правда, как замечал пророк XX века Н. Бердяев, можно быть православным и не быть христианином.)

Тут кстати заметить, что в последнее время понятием «цивилизация» и производными от него («цивилизационный вызов», «цивилизационный конкурс» и т. п.) охотно злоупотребляют. Понятие «цивилизация» потеряло свои содержательные критерии, но не утратило прелести чего-то очень масштабного. Между тем «цивилизация» родственна слову «цивильность» со всеми обертонами, вплоть до понятия «город», и до сих пор трудно представить себе такую «цивилизацию», которая не была бы отражена в устройстве социума и определялась бы по вероисповедному признаку. Тогда пришлось бы признать, что может быть цивилизация, «признак» которой витал бы только в головах (то есть, согласно фразеологии автора БИР, мог бы быть только «ценностно-нормативным, духовным» атрибутом) и притом каким-то образом входить в плоть общественно-государственного устройства. Все это вызывает образы теократии. Панарин же рассуждает о «православной цивилизации» применительно к сегодняшнему, светскому государству, находящемуся среди других государств секулярного мира. Или как?

Так или иначе, поскольку нам в этой цивилизации предлагается жить, надо поближе познакомиться с ее основаниями, изложенными в программном сочинении Панарина (в виде отдельного издания, получившего ныне Литературную премию Александра Солженицына). Оно во многом уникально. Автор как будто задался целью не оставить непотревоженным ни одно из направлений мысли, ни одно из славных имен прошлого и звонких имен сиюминутного — от Григория Нисского до Владимира Высоцкого. (А если имени последнего вы вдруг не обнаружите — кто же может ручаться за всю тамошнюю наличность? — то все равно народный любимец окажется представленным да хоть бы мотивом необузданной русской вольницы и воспетых нашим бардом необъезженных, «привередливых» коней в пику скучному, «иерархическому» порядку «латинского мировоззрения» — вот так!)