Я позвонил Кате, и тем же вечером Конь, отпустивший кудлатую растительность, обзаведшийся очками и хрипотцой в голосе («На митингах выорал себе наградку»), оказался у нас в гостях.
Опрокинув по рюмке-другой и закусив, мы пили чай, как в дверь позвонили.
На пороге стоял сапожник Ари с неизменным своим глиняным лицом и тысячелетней печалью во взоре. Он протянул мне свернутую трубочкой Джоконду, а я снял с шеи цепочку с пятидесятикопеечной монетой семьдесят какого-то года чеканки. От приглашения и угощения он отказался.
Я вернулся в комнату и показал Коню иллюстрацию, вырезанную из журнала.
— Ари, — сказал Конь. — Ари!
Мы распахнули окно и увидели странную троицу, пересекавшую наш широкий горбатый двор. Впереди широко шагал рослый мужчина в шляпе с опущенными полями и посохом, вырезанным из какого-то дуба в 1613 году, когда Вечный Жид последний раз посещал Москву. Рядом шел другой Сартори, Адам, который в каждом десятом встречном искал черты дьявола и до сих пор не обнаружил, но и не обессилел. Третьим семенил за ними глиняный Ари. А из-за куста вышмыгнул четвертый в странном одеянии, лицо явно клеенчатой
национальности, с клоком соломенных волос на лбу, и когда разворачивавшаяся машина осветила четверку ярким светом, лица их вспыхнули, и особенно ярким был профиль юности бессмертной…
Он помахал мне рукой.
Они скрылись за углом. За ними юркнула собачка, на прощание тявкнувшая по-немецки.
Катя положила передо мною на подоконник знакомый том, перевязанный зачем-то толстой красной шерстяной нитью, и я сразу все вспомнил, сорвал нитку и открыл книгу там, где захлопнул ее отец.
— Дождь кончился, — сказал Конь. — А покоя в природе все нету. Не иначе — к снегу.
Расплывшееся на двух страницах книги пятно обрело очертания, шевельнулось и легко сорвалось в темноту, где навстречу ей с неба уже плыл пепел заката, превращавшийся на лету в мириады таких же белых бабочек ранней московской зимы…
Я посмотрел вдруг на перстень Ульриха фон Лихтенштейна, украшавший мой мизинец по настоянию бабушки и Кати. Перстень посмотрел на меня рыбьим глазом. Глаз мигнул.
Борис Романов
Забытые пепелища
Романов Борис Николаевич родился в Уфе в 1947 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, эссеист, критик и составитель поэтических антологий. Живет в Подмосковье.
* * *
Черноплодки куст лежит кудлатый —нет его белей.Иней тополейжелтоватый и оранжеватыйна погасшей плоской синеве,в фонарях над колеей парящих,серебро былинок сосчитавшихв снегом припорошенной траве.Бесконечной осени посулвыморожен, и седой стрелоюпролетел мороз, как в соснах гул,в оболонь впился, в хвою пахнул,в каждой капле выглянул иглою.В старый век упал последний снег,первый и последний. Всюду намивычернен под вечер, он поблеки растаял вместе с временами.
К портрету Виктора Михайловича Василенко
Забытый зек и одинокийстарик, не слышавший похвал,скромнейшей музе в час жестокийчуть слышно слово поверял.И, посреди вопросов вечных,на этот лишь ища ответ,не всех ли встречных-поперечныхон вопрошал: — А я — поэт?Прошаркав, провожая, к двери,дежурный задавал вопрос,в бессмертье цепкой рифмы веря,скреплявшей жизнь его всерьез,и простодушно ждал ответа,и мешкал я, спеша домой…О Боже, спрашивал он этои у Ахматовой самой!Скупые встречи вечерами.Его двухкомнатный приютв пыли и книгах. Вместе с намистихи витийствовали тут.Гул коктебельского залива,колючих пазорей эффект,гудя за окнами тоскливо,гасил Мичуринский проспект.И он, одышливо паривший,поэзией, как мальчик, жил…Не Вяземский, всех переживший,словесности Мафусаил, —изгой прокуренных редакций,чужой ученый старикан,что неуместен, как Гораций,когда агитствует Демьян.В Великом Устюге и Мстере,в иконном Палехе, в Торжке,с артельщиками в разговоре,с природою накоротке,он был так прост и так возвышен,сей созерцательный поэт,чей пафос трепетный излишенглухим читателям газет,истолкователь грез в узорах,коньков безгривых мшелых крыш,искатель мифов златоперыхв золе забытых пепелищ,Руси кикимор и русалокв затонах тинистой глуши,в резьбе наличников и прялок,в лесах языческой души.Последний боковой потомокГригория Сковороды,в полярной прорези потемокмолившийся на свет звезды,с которым Даниил Андреевв зашторенные вечераот Монсальвата
эмпиреевбросался в Индию вчера,который ежился в баракеи «Ворона» переводил,а тот в окоченевшем мраке«возврата нет» ему твердил.И nevermore, что там звучало,стучало клювом злым в висок,неумолимо означалодвадцатипятилетний срок.Где тундра небом так прижата,где и до дна промерзнув вспятьУсе не течь… Но нет возвратаустанет ворон повторять!Все удивительно! Но это —и лихолетье, и беда —лишь жребий русского поэта,который темен, как всегда.
Письмо
Мне друг прислал прискорбное письмо.«Сын на иглу посажен, я — в дерьмо,в долгах, в трудах и в ругани базарной.Кто наркоман, тот поневоле вор, —он „панасоник“ из дому упер,с инсценировкой грабежа бездарной.Был милый мальчик — рус, голубоглаз,но взвихренное время не для вас —не простодушных, но голубоглазых.— Господь, за что?! — Иовом вопиешь,и непонятно, как еще живешь,но ужаса не передашь в рассказах.Гнус, посадивший парня на иглу,недолго помаячил на углу —с отрезанной башкой нашли в подвале.И мент, его сменивший, лейтенант,недолго жил — похожий вариант, —в разборке к рельсам насмерть привязали.Но головы у гидры так растут,что сколько ни руби — мартышкин труд.Не нож точить пора, пора молиться.В подъезде мгла, окурки и шприцы.Феназепам и водку пьют отцы,а трезвому осталось удавиться».
* * *
Лишь слово может выжить. Потому-то,читая на побеленной стене:«Мы были здесь!» — с ремаркой: «Это круто»,я соглашаюсь с надписью вполне.Мы были здесь! Мы пробегали мимо,мы оставляли мимолетный след.И миру объявить необходимо:«Мы были здесь! И здесь нас больше нет».
* * *
Я полуспал. Кошачьи голосавонзались в тьму, как дисковые пилы.И мертвецы вставали из могилы,влетали в сны, припомнив адресасвоих друзей. Пожить хоть полчасаво сне. Ну что ж… Нужны иные силына явь, в которой мы не многим милы,где лишь любви доступны чудеса.Вот почему, погибший молодым,заносчивым, кудрявым и худым,наивного не прекращает спора,в предутреннем тумане сентябрямеж сливой облетевшею паряи черноплодкою согбенной у забора.
Рассказы
Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Закончили Пермский университет. Авторы «Романа воспитания», повестей «Учитель иврита», «Тургенев — сын Ахматовой», «Капсула времени» и др. Печатались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда». Живут в Перми.
Золотая половина
Она рукой отделила половину золота в шкатулке, сложила ее в пакет, который закуклила в черный свитер. Еще в сумку побросала что-то и выбежала из дома, крикнув: «Уеду к маме».
— Ира, ты не понимаешь… — кричал муж вслед.
— Малышонков, я сменю фамилию после развода! Золото твоей покойной мамы я не тронула. — Ее взгляд режет, как меч.
Кот Бойкот смотрел на убегающую хозяйку, и казалось, что он морщит лоб от раздумий над происходящим (лоб у него полосатый): «Вот, в очередной раз убедился, что я умнее всех! Она куда-то побежала из дома, как будто бы найдет еще что-то… Я вот не ищу, я сразу нахожу, как Пикассо, о котором мои хозяева часто говорят!»
Он много раз присутствовал, кот Бойкот, при том, как они вспоминали о знакомстве… Впервые налетели друг на друга, когда бежали в экскурсионном раже по Пушкинскому музею — вдоль целой стены Пикассо. И хозяин сказал:
— Пикассо просил у пермяков минерал волконскоит — у него зеленый особый цвет, в Очере только есть — у нас. Залегает. Мы послали ему… Так что Пикассо и Урал — это почти одно и то же. У меня дядя — геолог, он и отправлял посылку в Париж.
— Через кого просил? — уточнила Ира, уличающе-кокетливо поведя глазами.
— Через корреспондента газеты «Известия».
И еще больше у них загорелись глаза друг на друга, когда обнаружилось, что у каждого из них огромное наследство: детство. Ира в пять лет говорила матери, занявшей очередь: «Ну почему ты любишь так далеко вставать?»