Новый мир. № 7, 2003

Я позвонил Кате, и тем же вечером Конь, отпустивший кудлатую растительность, обзаведшийся очками и хрипотцой в голосе («На митингах выорал себе наградку»), оказался у нас в гостях.

Опрокинув по рюмке-другой и закусив, мы пили чай, как в дверь позвонили.

На пороге стоял сапожник Ари с неизменным своим глиняным лицом и тысячелетней печалью во взоре. Он протянул мне свернутую трубочкой Джоконду, а я снял с шеи цепочку с пятидесятикопеечной монетой семьдесят какого-то года чеканки. От приглашения и угощения он отказался.

Я вернулся в комнату и показал Коню иллюстрацию, вырезанную из журнала.

— Ари, — сказал Конь. — Ари!

Мы распахнули окно и увидели странную троицу, пересекавшую наш широкий горбатый двор. Впереди широко шагал рослый мужчина в шляпе с опущенными полями и посохом, вырезанным из какого-то дуба в 1613 году, когда Вечный Жид последний раз посещал Москву. Рядом шел другой Сартори, Адам, который в каждом десятом встречном искал черты дьявола и до сих пор не обнаружил, но и не обессилел. Третьим семенил за ними глиняный Ари. А из-за куста вышмыгнул четвертый в странном одеянии, лицо явно клеенчатой национальности, с клоком соломенных волос на лбу, и когда разворачивавшаяся машина осветила четверку ярким светом, лица их вспыхнули, и особенно ярким был профиль юности бессмертной…

Он помахал мне рукой.

Они скрылись за углом. За ними юркнула собачка, на прощание тявкнувшая по-немецки.

Катя положила передо мною на подоконник знакомый том, перевязанный зачем-то толстой красной шерстяной нитью, и я сразу все вспомнил, сорвал нитку и открыл книгу там, где захлопнул ее отец.

— Дождь кончился, — сказал Конь. — А покоя в природе все нету. Не иначе — к снегу.

Расплывшееся на двух страницах книги пятно обрело очертания, шевельнулось и легко сорвалось в темноту, где навстречу ей с неба уже плыл пепел заката, превращавшийся на лету в мириады таких же белых бабочек ранней московской зимы…

Я посмотрел вдруг на перстень Ульриха фон Лихтенштейна, украшавший мой мизинец по настоянию бабушки и Кати. Перстень посмотрел на меня рыбьим глазом. Глаз мигнул.

Борис Романов Забытые пепелища

Романов Борис Николаевич родился в Уфе в 1947 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, эссеист, критик и составитель поэтических антологий. Живет в Подмосковье.

* * *

Черноплодки куст лежит кудлатый — нет его белей. Иней тополей желтоватый и оранжеватый на погасшей плоской синеве, в фонарях над колеей парящих, серебро былинок сосчитавших в снегом припорошенной траве. Бесконечной осени посул выморожен, и седой стрелою пролетел мороз, как в соснах гул, в оболонь впился, в хвою пахнул, в каждой капле выглянул иглою. В старый век упал последний снег, первый и последний. Всюду нами вычернен под вечер, он поблек и растаял вместе с временами.

К портрету Виктора Михайловича Василенко

Забытый зек и одинокий старик, не слышавший похвал, скромнейшей музе в час жестокий чуть слышно слово поверял. И, посреди вопросов вечных, на этот лишь ища ответ, не всех ли встречных-поперечных он вопрошал: — А я — поэт? Прошаркав, провожая, к двери, дежурный задавал вопрос, в бессмертье цепкой рифмы веря, скреплявшей жизнь его всерьез, и простодушно ждал ответа, и мешкал я, спеша домой… О Боже, спрашивал он это и у Ахматовой самой! Скупые встречи вечерами. Его двухкомнатный приют в пыли и книгах. Вместе с нами стихи витийствовали тут. Гул коктебельского залива, колючих пазорей эффект, гудя за окнами тоскливо, гасил Мичуринский проспект. И он, одышливо паривший, поэзией, как мальчик, жил… Не Вяземский, всех переживший, словесности Мафусаил, — изгой прокуренных редакций, чужой ученый старикан, что неуместен, как Гораций, когда агитствует Демьян. В Великом Устюге и Мстере, в иконном Палехе, в Торжке, с артельщиками в разговоре, с природою накоротке, он был так прост и так возвышен, сей созерцательный поэт, чей пафос трепетный излишен глухим читателям газет, истолкователь грез в узорах, коньков безгривых мшелых крыш, искатель мифов златоперых в золе забытых пепелищ, Руси кикимор и русалок в затонах тинистой глуши, в резьбе наличников и прялок, в лесах языческой души. Последний боковой потомок Григория Сковороды, в полярной прорези потемок молившийся на свет звезды, с которым Даниил Андреев в зашторенные вечера от Монсальвата эмпиреев бросался в Индию вчера, который ежился в бараке и «Ворона» переводил, а тот в окоченевшем мраке «возврата нет» ему твердил. И nevermore, что там звучало, стучало клювом злым в висок, неумолимо означало двадцатипятилетний срок. Где тундра небом так прижата, где и до дна промерзнув вспять Усе не течь… Но нет возврата устанет ворон повторять! Все удивительно! Но это — и лихолетье, и беда — лишь жребий русского поэта, который темен, как всегда.

Письмо

Мне друг прислал прискорбное письмо. «Сын на иглу посажен, я — в дерьмо, в долгах, в трудах и в ругани базарной. Кто наркоман, тот поневоле вор, — он „панасоник“ из дому упер, с инсценировкой грабежа бездарной. Был милый мальчик — рус, голубоглаз, но взвихренное время не для вас — не простодушных, но голубоглазых. — Господь, за что?! — Иовом вопиешь, и непонятно, как еще живешь, но ужаса не передашь в рассказах. Гнус, посадивший парня на иглу, недолго помаячил на углу — с отрезанной башкой нашли в подвале. И мент, его сменивший, лейтенант, недолго жил — похожий вариант, — в разборке к рельсам насмерть привязали. Но головы у гидры так растут, что сколько ни руби — мартышкин труд. Не нож точить пора, пора молиться. В подъезде мгла, окурки и шприцы. Феназепам и водку пьют отцы, а трезвому осталось удавиться».

* * *

Лишь слово может выжить. Потому-то, читая на побеленной стене: «Мы были здесь!» — с ремаркой: «Это круто», я соглашаюсь с надписью вполне. Мы были здесь! Мы пробегали мимо, мы оставляли мимолетный след. И миру объявить необходимо: «Мы были здесь! И здесь нас больше нет».

* * *

Я полуспал. Кошачьи голоса вонзались в тьму, как дисковые пилы. И мертвецы вставали из могилы, влетали в сны, припомнив адреса своих друзей. Пожить хоть полчаса во сне. Ну что ж… Нужны иные силы на явь, в которой мы не многим милы, где лишь любви доступны чудеса. Вот почему, погибший молодым, заносчивым, кудрявым и худым, наивного не прекращает спора, в предутреннем тумане сентября меж сливой облетевшею паря и черноплодкою согбенной у забора.

Рассказы

Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Закончили Пермский университет. Авторы «Романа воспитания», повестей «Учитель иврита», «Тургенев — сын Ахматовой», «Капсула времени» и др. Печатались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда». Живут в Перми.

Золотая половина

Она рукой отделила половину золота в шкатулке, сложила ее в пакет, который закуклила в черный свитер. Еще в сумку побросала что-то и выбежала из дома, крикнув: «Уеду к маме».

— Ира, ты не понимаешь… — кричал муж вслед.

— Малышонков, я сменю фамилию после развода! Золото твоей покойной мамы я не тронула. — Ее взгляд режет, как меч.

Кот Бойкот смотрел на убегающую хозяйку, и казалось, что он морщит лоб от раздумий над происходящим (лоб у него полосатый): «Вот, в очередной раз убедился, что я умнее всех! Она куда-то побежала из дома, как будто бы найдет еще что-то… Я вот не ищу, я сразу нахожу, как Пикассо, о котором мои хозяева часто говорят!»

Он много раз присутствовал, кот Бойкот, при том, как они вспоминали о знакомстве… Впервые налетели друг на друга, когда бежали в экскурсионном раже по Пушкинскому музею — вдоль целой стены Пикассо. И хозяин сказал:

— Пикассо просил у пермяков минерал волконскоит — у него зеленый особый цвет, в Очере только есть — у нас. Залегает. Мы послали ему… Так что Пикассо и Урал — это почти одно и то же. У меня дядя — геолог, он и отправлял посылку в Париж.

— Через кого просил? — уточнила Ира, уличающе-кокетливо поведя глазами.

— Через корреспондента газеты «Известия».

И еще больше у них загорелись глаза друг на друга, когда обнаружилось, что у каждого из них огромное наследство: детство. Ира в пять лет говорила матери, занявшей очередь: «Ну почему ты любишь так далеко вставать?»