Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая

О судьбе Джерома и Мей ничего не было известно. В соцсетях писали, что казаки атамана Наливайченко устроили продвигающимся на запад войскам ЮНР настоящий ад: минировали дороги, обстреливали транспортные конвои, устраивали засады на патрули и отстреливали офицеров. Также ходили слухи, что юги уже узнали местонахождение станицы и планируют ее зачистить. Ясно было одно: даже если друзья и добрались до станицы, то вряд ли они сейчас в безопасности.

Олтеница тоже была оккупирована. Там обошлось без серьезных разрушений, но много людей были арестованы. Оккупанты разместили в городе какие-то «глушилки», чтобы гражданское население не могло выйти на связи со внешним миром. Последние записи в соцсетях от моих одноклассников, которые успели эвакуироваться в Олтеницу, были от 25–26 марта. Я списался со Степкой Медведенко. Он написал, что оставшимся сотрудникам центра Хаберна нацисты разрешили уехать, но без детей. Была ли среди них моя мама, он не знает.

Миро находился в военном госпитале в Инсбруке — он был тяжело ранен в бою, как и многие бойцы батальона «Рысь», который сыграл важную роль в остановке наступления нацистов. Потратив немало сил, я сумел дозвониться в регистратуру госпиталя, но оказалось, что Мирослав в коме и не может говорить. Я перечислил большую сумму денег со своего счета ему на лекарства.

О папе никаких вестей не было. Одно из марионеточных СМИ ЮНР сообщало, что «1-го апреля был вынесен смертный приговор главному заговорщику Кунгурцеву и шести его приспешникам», но о судьбе проходящих по делу иностранцев ничего не говорилось.

— Тебе пришлось нелегко, Димитрис. Я и не ожидал, что ты прибежишь сюда вприпрыжку, светясь от радости. Ты хорошо держишься. Так бы держался на твоем месте и твой отец.

— Ты знаешь что-то о нем? Или о матери?

— С тех пор, как мы с тобой говорили об этом позавчера, к сожалению, я не узнал ничего нового. Я полагаю, что Володя цел и невредим. Если у югославов есть хоть капля здравого смысла, то членов арестованной делегации будут держать живыми, чтобы обменять в будущем на пленных офицеров. Что до Кати, то я бы не делал никаких поспешных выводов. В тех условиях, которые сейчас установились в Центральной Европе, у нее просто физически нет возможности связаться с тобой. Это не значит, что с ней что-то случилось. Обычаи войны и нормы гуманитарного права запрещают наносить вред медикам. Я уверен, что она в порядке.

— Жизнь моего отца зависит от здравого смысла Ильина, — я сокрушенно покачал головой. — А жизнь моей матери — от того, не примут ли бандиты красный крест на груди за мишень. Проклятье! Я бы хотел услышать что-нибудь другое!

— Ты должен быть сильным, Димитрис, — Роберт слегка потрепал меня за плечо. — Ради них.

— Я в порядке, — покачав головой, заверил я. — Я сделал все так, как они мне велели. Я не буду делать вид, что мне это было приятно, но я это сделал. Я тут. Что дальше, Роберт?

— Ты ведь мечтал оказаться здесь, Димитрис? Помнишь?

— Да, мечтал. Я мечтал поступить в Королевскую воздушную академию и жить вместе с Дженни в уютной комнатушке в каком-нибудь милом студенческом общежитии. Но из того, что ты мне сказал, я понял, что это невозможно. Так ведь?

— Димитрис, я скажу тебе прямо — это огромная удача, что ты вообще оказался здесь.

— Да, я знаю.

— «Зеленые зоны» Содружества не принимают переселенцев. Особенно — муниципалитет Сиднея. Сидней называют Анклавом. Наиболее приспособленный для жизни город в поствоенном мире. Самый дорогой, самый изолированный. Ты не можешь просто так приехать сюда и поступить учиться в один из лучших вузов. Еще несколько лет назад это было сложно, но все же возможно. Но сейчас, после последних директив, связанных с войной в Европе — даже я не в силах ничего сделать.

— Я понимаю. Я уже видел, как в Содружестве относятся к чужим.

— Ты о том случае в аэропорту Сент-Этьена?

— Не только о нем. То же самое было в карантине в Мельбурне, — я скривился от воспоминаний о работниках тамошних миграционных служб, которые смотрели на меня, словно на животное. — Я не хочу сказать ничего плохого, Роберт, но… папа как-то рассказал мне, что значат слова «шовинизм» и «ксенофобия». И это было очень похоже на то, что я видел.

— Еще недавно такого не было, Димитрис, — грустно вздохнул Ленц. — Я был свидетелем того, как все менялось. В темные времена двери были распахнуты для всех. О готовности Австралийского союза принимать беженцев со всего мира было записано в Великой декларации. Это было предусмотрено планом «Ковчег». Так вначале и происходило. Но постепенно мир охватила массовая истерия. Все население Земного шара жаждало оказаться на Пятом континенте. Десятки миллионов людей хлынули сюда. Это была самая массовая миграция за всю историю человечества. Всем хотелось попасть в рай.

Остановившись, чтобы отпить воды, Роберт задумчиво посмотрел в окно. За окном возвышались небоскребы. Их было больше, чем в Окленде. И они были выше. Намного выше. Это были самые исполинские здания, какие мне доводилось видеть в жизни. Некоторые из них превышали высотой километр. Они достигали кромкой небес, и их вершины терялись в облаках.

— Но ты, Димитрис, уже достаточно взрослый, чтобы понимать — мир устроен иначе, — продолжил Роберт. — В раю не хватает места для всех. На одного живущего в раю приходится пять-шесть копающихся в дерьме. Так было всегда. Когда-то был «золотой миллиард». Теперь «золотых» осталось меньше, но баланс остался примерно тем же. Люди, которым посчастливилось оказаться в таких местах, как Сидней, держаться за свое место мертвой хваткой. В каждом, кто норовит, по их мнению, потеснить их, они видят врага.

Слушая Роберта, я задумчиво глядел по сторонам, на всех этих людей, заполнивших закусочную: хорошо одетых, жизнерадостных и упитанных, увлеченно болтающих о своем, на чьих лицах часто играли улыбки. Если посмотреть на меня со стороны невооруженным глазом, то я бы, наверное, отлично вписался бы в их окружение, показался бы органичной частью их общества.

Но если посмотреть на меня сквозь программу идентификации, стоящую на каждой видеокамере и на сетчаточнике каждого сотрудника полиции — я буду выделяться в этой толпе более резко, чем выделялся бы грязный бомж, спящий под столом, или эксгибиционист в распахнутом плаще.

На мне нет невидимых печатей, которые превращают человеческую особь в нечто большее — резидента, имеющего гражданские права в муниципалитете Сиднея, в Анклаве. Вместо этого на мне стоит позорное клеймо чужака, находящегося здесь временно на основании краткосрочной визы.

«Эй, да пошли вы все!» — хотелось закричать мне. — «Я что, так сильно сюда рвался?!»

— Я все понимаю. Так что же, Роберт? Я в Сиднее только на экскурсию? Максимум, на что я могу рассчитывать — это «желтая зона»? — прямо спросил я.

— Не говори глупостей, Димитрис! — рассердился Роберт. — Я дал твоему отцу обещание! И я его сдержу!

Он пошевелил пальцами, и спроецировал над столом между нами голографический экран со своего сетчаточника. На дисплее я увидел идиллически красивое здание: залитые солнцем ухоженные белые корпуса утопали в окружении тенистых аллей с аккуратно постриженными кустиками и идеально ровными газонами. Судя по голубизне неба, озоновый купол над зданием был не чета тому, что в Генераторном.

— Что это?

— Это Четвертый специальный интернат «Вознесение», — объяснил Роберт. — Ты слышал о «Вознесении»?

— Это какая-то церковно-приходская школа? — нахмурился я, и в памяти невольно всплыли воспоминания о сектантах из Генераторного.

— Нет-нет. Религия здесь ни при чем. Во всяком случае, я не думаю, что она здесь доминирует. Что ж, если ты ничего не слышал, то я тебе расскажу. А ты можешь прокрутить фото.

Пролистывая движениями пальцев фоторяд, я видел идиллические картины — ультрасовременные учебные классы, прекрасный актовый зал на несколько сотен мест с роскошной сценой, огромный атлетический зал, теннисные корты, поля для регби, медицинские кабинеты, приятные улыбающиеся лица преподавателей в красивой темно-синей униформе и учащихся в достаточно миленькой серо-белой.