Ну а теперь – убийство!
Шрифт:
– Значит, вам не нравится роль? Я имею в виду Еву Д’Обрэй.
– Роль замечательная. Элинор, не подадите мне зеркало?
– Знаете, я написала ее для вас.
Фрэнсис Флёр застыла с зеркалом в руках и откинула голову назад, изучая отражение своих накрашенных темно-красной помадой губ.
– Знаете, я думала, она вам подойдет.
Мисс Флёр вернула зеркало прислуге. В ее глазах цвета темного янтаря под бархатистыми веками и тонкими ниточками бровей появилось выражение любопытства.
– Что-то в ней есть от меня, – признала она, поразмышляв. – Подумать только, как вы угадали! И подумать только, как вы узнали… сколько вам лет? Девятнадцать?
– Двадцать два!
Ее собеседница понизила голос:
– Тогда я вам кое-что скажу. Я…
Услышать продолжение Монике было не суждено.
– Не сочтите за грубость, но я должна идти. Мне нужно немедленно разобраться с одним делом. Вы же понимаете? Было очень приятно с вами поболтать. Обязательно продолжим нашу беседу в другой раз – и очень скоро. Мне просто необходимо выяснить у вас некоторые детали, если вы понимаете, о чем я. Сейчас, однако… ну, вы же знаете. Конечно, Элинор! Идемте со мной.
Фрэнсис Флёр вспорхнула со стула, великолепная в своем золотистом платье, всколыхнув воздух тонким ароматом парфюма. Улыбнувшись несказанно сладкой улыбкой, словно обращенной к зрителям, она жестом велела прислуге следовать за ней и упорхнула, оставив Монику с таким чувством, будто она умудрилась сболтнуть что-то лишнее.
Получается, она выглядит всего на девятнадцать лет?
Уф!
Придвинув поближе соседний стул носком туфли, Моника Стэнтон зацепилась каблуками за его перекладину, поставила локти на колени, оперлась подбородком на кулаки и погрузилась в раздумья.
Больше всего ей хотелось произвести впечатление на Фрэнсис Флёр, представ перед ней умудренной жизненным опытом дамой – проницательной и пресыщенной, – которая могла бы украсить собой мраморные скамеечки в Древнем Риме. Это стало ее целью – в такой мере, что она едва улавливала смысл произносимых вокруг нее слов. А в результате ее приняли за девятнадцатилетнюю, хотя ей было уже двадцать два, а в душе она вообще надеялась, что выглядит на двадцать восемь.
Все звуки в этом полутемном гулком амбаре пролетали мимо ее ушей. Рядом с ней прошел бутафор с большим зеркалом в руках. Перед Моникой возникло ее собственное отражение: водруженные на перекладину стула каблуки, подбородок на сжатых кулаках и возмущенно изогнутый рот. Ее взору предстали светлые волосы со стрижкой удлиненное каре, широко посаженные глаза серовато-голубого оттенка, короткий нос и полная нижняя губа, строгий серый костюм и белая блузка – полная противоположность беззастенчивым чарам богини грома. В результате этого наблюдения Моника состроила зеркалу гримасу, смахивавшую на выражение презрения в пантомиме, такую жуткую, что бутафор, который смотрел прямо в ее невидящие глаза и работал не покладая рук уже целый день, возмутился. И он имел на то все основания.
Фрэнсис Флёр, видимо, посчитала ее полной дурой.
Но все же у Моники возникло какое-то не совсем понятное ощущение, что с Фрэнсис Флёр что-то не так.
Моника не могла определить, что ее смущает. Не то чтобы она разочаровалась – отнюдь нет. Нет! Мисс Флёр была, несомненно, красива. И очень любезна. Разве она могла кому-то не нравиться? И все же Монике, разум которой функционировал даже в ее нынешнем очарованно-потерянном состоянии, показалось, что мисс Флёр не особо умна.
Кроме того, Монике, которая являлась любительницей Древнего Рима, показалось, что мисс Флёр не вписывается в ту эпоху. Эта ее фраза «мой муж говорит…» соскользнула с языка актрисы c непринужденностью, свидетельствовавшей о том, что она употребляет ее регулярно. В этом плане слух у Моники был крайне острый, поскольку высказывания мисс Флосси Стэнтон состояли почти исключительно из таких оборотов, как «мой брат говорит» или «как я и говорила моему брату». Но справедливости ради: не то чтобы Моника ожидала, что в жизни вне экрана мисс Флёр будет декламировать блистательные эпиграммы, возлежать в окружении голубок и придворных и призывать к уничтожению христиан, что, как известно всякому кинозрителю, являлось единственным занятием любого древнего римлянина. Однако тут первую скрипку играли ощущения, а также инстинкты, подкрепленные знаниями.
Вот Моника и ощутила, что мисс Фрэнсис Флёр не обладает истинным римским духом.В то время как этот отвратительный Картрайт, с другой стороны…
– Мисс! – раздался голос позади нее. – Мисс Стэнтон!
Она его не услышала.
Перед ее внутренним взором стоял Картрайт, в римской тоге, со своей шерлок-холмсовской трубкой во рту и рукой, поднятой вверх, перед тем как изречь назидание. Моника откинулась на спинку стула и в голос рассмеялась – впервые с начала дня.
Кесарю кесарево: Картрайт в качестве древнего римлянина выглядел бы совсем недурно. Он бы до хрипоты спорил с квиритами [17] и ночи напролет объяснял бы, почему чья-нибудь эпическая поэма – дрянь. Если бы он только сбрил эту поблескивающую на солнце, собирающую пылинки, крайне комично выглядевшую бороду!
17
Квириты – официальное название граждан в Древнем Риме.
Голос сбоку от нее прозвучал более настойчиво:
– Прошу вас, мисс!
Моника спустилась с Палатина [18] и обнаружила возле себя юного посыльного с сияющим лицом и не менее сияющими пуговицами, который теребил ее за рукав. Завладев наконец ее вниманием, юнец расправил плечи и произнес нараспев:
– Мистер Хэкетт спрашивает, не будете ли вы любезны пройти со мной?
– Да, конечно. Куда?
– Мистер Хэкетт спрашивает, – свиристел посыльный с видом старшины в миниатюре, – не пройдете ли вы к нему в действующий дом на восемнадцать восемьдесят два? В заднюю комнату.
18
Палатин – центральный из семи главных холмов Рима.
– Куда?
– Это площадка, мисс. Я покажу вам.
Он зашагал вперед с выгнутой колесом грудью и двигая руками в такт ходьбе. Моника огляделась. Поблизости не наблюдалось ни Картрайта, ни Хэкетта, ни Фиска, ни кого бы то ни было другого из знакомых ей людей. Звукорежиссерская и операторская группы собирали свое оборудование и расходились. От этого у Моники возникло ощущение смутной тревоги.
Она припустила вслед за посыльным, которого она определенно уже где-то видела раньше, хотя и не могла вспомнить, где конкретно. Он вел ее вдоль прохода между длинными рядами полотняных задников, которые источали затхлый запах, обратно к двери съемочного павильона. Было темно, если не считать подсвеченных часов на стене, стрелки которых показывали начало шестого. Под часами стояли двое.
Часы неярко освещали их головы. Один был пухлым коротышкой с сигарой, а второй – высоким молодым человеком в очках, с весьма изысканной манерой выражаться.
Проходя мимо, Моника расслышала их голоса.
– Смотрите, – говорил толстяк, – эта наша батальная сцена.
– Да, мистер Эронсон?
– Она никуда не годится. В ней недостаточно женского. Вот что я хочу, чтобы вы сделали: я хочу, чтобы герцогиня Ричмонд была на поле боя бок о бок с герцогом Веллингтоном.
– Но герцогиня Ричмонд вряд ли могла бы оказаться на поле боя, мистер Эронсон.
– Боже! Вы мне будете объяснять? Нам нужно сделать так, чтобы это выглядело правдоподобным, иначе зрители не клюнут. Вот как мы поступим. Все остальные офицеры пьяны, понимаете?
– Кто именно, мистер Эронсон?
– Офицеры герцога Веллингтона. Они кутили в компании французских дамочек, понимаете? Сделайте, кстати, несколько кадров. И они все пьяны как сапожники.
– Но, мистер Эронсон…
– Тут входит герцогиня Ричмонд и видит их всех валяющимися на полу, понимаете? Они так набрались, что даже пошевелиться не могут. И ей страшно, потому что один из них – ее брат, понимаете? Тот, который служит офицером в Бенгальском уланском полку. Улавливаете? Она опасается, что герцог Веллингтон рассердится, если обнаружит, что ее брат напился до поросячьего визга накануне битвы при Ватерлоо. Верно я говорю? Герцог учинил бы тогда жуткий скандал, так?
Конец ознакомительного фрагмента.