Нулевая долгота

— Ну хорошо, ты поставил меня в неловкое положение. Я это переживу. Но имею я право знать причину? Можешь ты, в конце концов, быть со мной откровенным? Мне кажется, Саша, что ты стал ко мне равнодушен. Я тебе не нужна. Лучше сказать эту правду сейчас. Пожалуйста, давай сегодня увидимся.

— Нет, — сказал он, — я ничего не собираюсь объяснять.

— Это жестоко, Саша.

— Я так не думаю. До свидания.

Она перезвонила через час.

— Пойми же ты: мне невыносимо. Происходит что-то непоправимое. Я не хочу больше никаких твоих объяснений. — Он подумал, что это неправда, но промолчал. — Саша, мне неожиданно предложили два билета в консерваторию, — тихо, просяще сказала она. — Ты можешь со мной пойти?

— Хорошо, — уступил он.

…Фролов стоял у окна в номере гостиницы «Эмбашадор», на шестом этаже. Перед ним открывалась панорама Лиссабона в сторону реки Тежу. Для него было важно видеть перед собой просторную даль, и эта свободная перспектива помогала ему осмысливать только что случившееся: он разговаривал по телефону с Марианной Дебрэ.

В нем была щемящая боль от разговора с ней. Он казнил себя за тон жизнерадостного оптимизма, с каким начал разговор. «Десять лет не десять дней, за это время многое случилось — трагическое и непоправимое, — думал он. — Это долгая, очень долгая дорога по жизни, где встречались обрывы и пропасти, концы и начала, и не все выживали…»

…С глупой радостью он спросил:

— А как Мануэл? Мы увидимся все трое?

Была долгая пауза.

— Ты разве не знаешь? — наконец спросила она.

Он испуганно подумал, что ночное видение не было случайностью.

— Нет, я ничего не знаю, — выдавил он.

Опять была долгая пауза. Ее голос дрогнул, когда она заговорила. Ему показалось, что она плачет.

— Я все тебе расскажу, Саша, при встрече. Я была уверена, что ты знаешь. Он ведь тогда вернулся в Португалию. Его замучили в Кашиаш [16] .

16

Кашиаш — салазаровская тюрьма для политических заключенных под Лиссабоном.

И опять была долгая пауза. Наконец она заговорила, и уже светлые ноты зазвучали в ее голосе:

— О боже, как все это странно! Я только вчера приехала из Парижа. Меня пригласили на празднование первой годовщины революции. Сижу в приемной ЦК Компартии — зовут к телефону. Я была очень удивлена, что меня кто-то может разыскивать здесь. Никогда бы не подумала, что это ты. Почему ты молчишь?

— Прости, Марианна, я не знаю, что сказать.

— Я была абсолютно уверена, что ты все знаешь. Мне тебя очень нужно увидеть. Понимаешь, как никого. И вот ты! О боже, это неправдоподобно. Я ведь часто вспоминала тебя. Пойми, все это случилось сразу после Москвы. Они знали, что он был в Москве. Они особенно жестоко его пытали. Следователь был ужасный, настоящий садист. Ах, зачем я все рассказываю по телефону? Пожалуй, лучше, если я подъеду в «Эмбашадор». Я думаю, что освобожусь часов в семь. Может быть, чуть позже. Ты мог бы ждать меня в баре?

— Да, я буду ждать тебя в баре.

— Боже, как все это странно! Я никогда уже не надеялась тебя увидеть. Нет, это неправда! Я всегда верила, что вновь встречу тебя. Я почему-то была уверена, что увижу тебя в Лиссабоне. Итак, в семь часов?

— До встречи, Марианна. Я очень сожалею…

— Ах, ты же не знал!

— Но все-таки…

— Он — часть победы, — убежденно произнесла она. — В борьбе невозможно без жертв, Саша. Он — часть победы, и это очень важно. До встречи, Саша…

…Перед ним была панорама крыш, спускавшаяся ступенчато к широкому разливу Тежу. Там, внизу, виднелись трубы морских судов, а чуть в стороне — простая и удивительная конструкция многокилометрового моста, легко вознесенного над водным простором.

На противоположном берегу, прямо у моста, на высокой крутизне, на громадном постаменте размером с десятиэтажный дом, стояла фигура Христа с распростертыми руками в виде креста, обращенная к Лиссабону. Этот монумент был виден отовсюду.

И над всем этим — над крышами, мостом, монументом — было высокое апрельское небо нежнейшей голубизны.

В глубокой задумчивости Фролов смотрел в эту голубизну и чувствовал душевное облегчение.

Мы знаем две ипостаси: жизнь и смерть, думал он. Но сознаем только жизнь. А жизнь — это движение! Какова стремительная шумность революционного Лиссабона! Как хочется завертеться в этом водовороте! Место скорби? Христианская подготовка к смерти? Горько, что его уже нет. Но как хорошо она сказала: он — часть победы! Да, он — часть этой жизни!

Фролов слушал шум улицы, беспрерывные гудки машин. Свободная Португалия готовилась к первым свободным выборам. По Лиссабону разъезжали разукрашенные плакатами, транспарантами и флагами машины, а их водители в радостном экстазе сигналили морзянкой сокращенные названия партий: пи-пи-си, пи-пи-ди, пи-си… Фролов с удивлением слушал восторженную какофонию звуков. Его потянуло на улицу, в возбужденную, красочную людскую суматоху.

Авенида Дьюк де Лоуле, где расположен серый солидный отель «Эмбашадор», круто спускалась к площади маркиза де Помбала. Стены домов были сплошь заклеены яркими предвыборными плакатами социалистической, коммунистической, народно-демократической партий и нескольких других партий, пользующихся меньшей популярностью. Они были всех цветов, но все же красный доминировал, и изображено на них было все самое различное, чаще абстрактно-кубистское. Один плакат выделялся из всех и был замечателен: босоногий мальчонка, кудрявый, в рваных штанишках, весь вытянулся вверх, вставляя красную гвоздику в дуло карабина. Это был плакат-символ португальской революции.

Фролов задержался у белого монумента маркизу де Помбалу, читая десятки торопливых лозунгов, начертанных красным и черным на ступенях и на постаменте. Потом не торопясь он пошел по зеленой аллее Авениды да Либердаде, пожалуй, главной лиссабонской улицы, широкой и красивой, в центре которой нескончаемо двигался автомобильный поток и среди обычных машин были разукрашенные, которые и сигналили: пи-си, пи-пи-ди, пи-пи-си…

Прогуливаясь по Лиссабону, а потом потягивая пиво под навесом на площади Россио, Фролов глядел на все с жадным любопытством, всматривался в лица прохожих, читая в глазах многих лиссабонцев нетерпеливое ожидание новых счастливых событий. Конечно, они думали о своих первых свободных выборах, готовились к ним. Общая приподнятость, предчувствие неизбежности поворота к лучшему делали их лица просветленными. Однако встречались и сумрачно-замкнутые лица, и просто мрачно-злые, потому что не все хотели перемен, не все радовались революции.

Фролов думал о Мануэле. Печально было сознавать, что не мог Мануэл видеть этого яркого апрельского солнца, этого нежнейшего голубого неба, этой людской взбудораженности, этой радостной революционной фиесты. Вспомнились слова Жозе да Силвы: «Жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею». Слышалось в них злорадство. Да, счастье в том-то и состоит, что человек видит плоды своих усилий, празднует свою победу.

К его столику на инвалидной коляске подкатил молодой улыбчивый парень. «Не возражаете, сеньор?» Конечно, он не возражал. Парень был в военной гимнастерке со споротыми погонами. У него не было ног. А мальчишеское лицо смуглое, свежее, правильный нос, пухлые губы. Глаза бедовые, умные.

— Эй, приятель, — весело крикнул он официанту, — принеси-ка герою колониальной войны бутылку пива!

— Где вы воевали? — осторожно спросил Фролов.

— В Гвинее-Бисау, сеньор. Имею медаль за храбрость вместо ног, — с удивительной беззаботностью отвечал он. — Однако жив и радуюсь жизни. Многим и этого не досталось. — Он улыбнулся Фролову. — Слушали последнее выступление Мариу Соариша?.. Жаль, что не слышали. А я обязательно буду голосовать за социалистов. Португалии нужен социализм! Все должно быть в народных руках.

— А коммунисты? — сказал Фролов.

— Честно говоря, мне нравятся коммунисты. Но многие боятся, что они установят диктатуру. А социалисты — за демократию.

— Вы участвуете в работе соцпартии?

— О да! Я часто выступаю на митингах от имени жертв войны.

— Можно нескромный вопрос? Часто думаете об этом? — спросил Фролов, показывая глазами на обрубки ног.

— Заставляю себя не думать, — погрустнев, ответил он. — Каждое утро повторяю: я жив!

Он был подкупающе искренен. К нему подошли два приятеля, и они радостно приветствовали друг друга, а через минуту уже бурно спорили о каких-то предвыборных проблемах. Фролов распрощался, крепко пожав ему руку.