Нулевая долгота

Он бродил по Лиссабону. В маленьком ресторанчике недалеко от огромной площади-красавицы Працу ду Комерсио он решил пообедать. С истинным удовольствием съел сочную жареную рыбу, название которой не запомнил, и выпил бутылку молодого зеленого вина, шипучего, как шампанское, — «вино-верди». Вместе с едой наслаждался синей далью реки Тежу.

Довольный, сытый, чуточку хмельной и очень уставший — от обилия впечатлений, от радостно-тревожной атмосферы, от жаркого прямого солнца, уже по-настоящему летнего, от общей возбужденности, от печальных дум о Мануэле Серра, от знакомства с героем проигранной войны и вообще от всего того необыкновенного, что так легко и щедро разбрасывала перед ним, дарила ему новая Португалия, он пришел в отель, упал на кровать не раздеваясь и, не успев ничего осознать, беспамятно провалился в глубочайшую сонную пропасть.

Пробудился Фролов, испуганно вскочил, ошалело глянул на часы, не соображая, сколько же времени, пока наконец не стряхнул отупляющие остатки сна и понял, что еще лишь начало седьмого, что он не проспал, а потому не опоздает на встречу с Марианной. Он все успеет сделать, примет холодный душ, побреется, наденет чистую рубашку, любимый галстук, свежий костюм. И все без спешки, без нервов. Но он нервничал. На него уже нахлынуло волнение, и какая-то неприятная тревога, и какой-то необъяснимый страх. И что-то томило его и мучило. Его радость прерывалась беспокойством, и беспокойства было больше.

К семи часам Фролов спустился в бар гостиницы. Бармен, разбитной малый, мгновенно, как фокусник, приготовил ему джин с тоником, лимоном и льдом, но возился со сдачей, подыскивая монеты, которые рассчитывал получить в виде чаевых. Фролов решил ждать Марианну у стойки. Отсюда ему хорошо был виден проходной зал, начинающийся от главного гостиничного холла. Он небрежно вернул ожидаемые монеты, и бармен был доволен. Кроме Фролова в баре была парочка, сидевшая в дальнем углу за столиком. Они улыбались друг другу и что-то шептали. Бармен скучал. Он был красив, с нагловатыми, веселыми глазами. Фролов нервничал. Его уже просто пугала встреча с Марианной. Он купил новую пачку сигарет и никак не мог подцепить ленточку упаковки, а когда удалось и он раскрыл пачку, никак не мог вытащить сигарету, а бармен уже услужливо держал перед ним зажженную спичку.

— Кто вы по национальности, сеньор?

— Русский.

— О, здесь уже много побывало русских.

Бармен улыбнулся не то покровительственно, не то иронично.

— Знаете, мой товарищ еще при фашизме решил изучать русский язык. И что, вы думаете, с ним случилось? Его арестовали! Его обвинили в связях с коммунистами. Бедняга очутился в Кашиаш вместе с другими политзаключенными.

Бармен весело смеялся.

«Что здесь смешного? — подумал Фролов. — Почему он смеется над идиотским произволом?»

— Но ему повезло: это было незадолго до двадцать пятого апреля, — заключил бармен.

И вот появилась она.

Она была в длинном черном платье с низким вырезом. Платье украшал серебряный узор. В руке она держала маленькую серебряную сумочку.

Марианна шла медленно.

Он пошел ей навстречу.

Она улыбнулась, ямочки едва обозначились на ее щеках.

— Ты совсем не изменился, Саша, — сказала она, протягивая руку. Фролов безотчетно прижал ее к губам.

— Ты тоже, — сказал он.

— Нет, я уже совсем другая, — возразила она.

Он взял ее под руку. Грустно улыбнувшись, сказал:

— Вот мы и встретились в Лиссабоне.

— Я тогда не думала, что так и будет, — ответила она, и он понял, что она ожидала этого напоминания.

— Что ты хочешь выпить? — спросил он.

— А что пьешь ты? Джин и тоник? Мне то же.

Они подошли к стойке. Бармен весь был внимание.

— Джин и тоник. Со льдом, конечно, и лимоном, — сказал Фролов. — Может, мы сядем за столик?

— Как хочешь, — сказала она.

— Мне все равно. Как ты?

— Давай останемся здесь.

Она села на высокий стул у стойки. Черная легкая ткань красиво обрисовывала ее ноги. Он остался стоять около нее. И все смотрел на серебряный медальончик на смугловатой коже груди. Медальончик был в виде сердца. Ему хотелось спросить, что в нем, но он не решался.

— За нашу встречу в Лиссабоне, — сказала она, поднимая бокал. — Ты приехал сюда работать?

— Нет, — ответил он, — я пролетом в Лиссабоне.

— Как странно все же, Саша, что мы с тобой встретились здесь, — в печальной задумчивости произнесла она. Добавила, вздохнув: — Я ведь тоже в Португалии первый раз после революции.

Она печально смотрела на него, даже как-то сквозь него. В глазах блеснули набежавшие слезы. Она по-детски испуганно и беспомощно улыбнулась. Наклонилась к сумочке, перебирала что-то внутри, вытащила пачку «Мальборо», дамскую маленькую зажигалку. Он опередил ее с огнем. Закурила, глубоко затянулась. Глотнула из бокала. И все чтобы справиться со слезами. Он молчал. Он чувствовал, что она собирается сказать ему что-то важное. Но она никак не могла преодолеть волнение и тоже молчала.

«Она удивительна, лучше, чем тогда», — подумал он. Он даже себе боялся признаться в правде, которая заключалась в том, что он любил ее тогда, но теперь мог бы любить и преданнее, и сильнее. «Больше и лучше», — как перед смертью сказал князь Андрей Болконский Наташе Ростовой. Но и в этом была не вся правда, потому что Фролов в силу своего жизненного опыта знал, что она была для него единственной женщиной: лишь у нее был заветный уголок в его сердце. И он знал, что если бы она захотела…

Фролов стыдился признаваться в этом даже себе. Он всегда вспоминал Мануэла, его чистые, печальные глаза, его благородные, жертвенные помыслы. Он никогда бы не позволил себе, даже если бы имел возможность, стать между ними. А что теперь? Да, он искал этой встречи. Зачем? — это был самый трудный вопрос.

«Как она удивительна!» — повторял он себе. Он не находил никаких лишних черт ни в ее внешнем облике, ни в ее характере. Все ее поступки, слова, смех, движения казались ему единственно правильными, естественными, разумными — разве это не удивительно!

Фролов очень беспокоился перед встречей, боясь, что ее образ за прошедшие годы изменился и не совпадает с тем, какой он бережно хранил в себе. Но теперь, рядом с ней, он был счастлив. Исчезли длинные волосы, которыми он восторгался, а была короткая волнистая укладка; в уголках глаз радиально улеглись морщинки, и кожа лица была уже не так нежна, и руки стали усталыми, и просвечивали голубые вены, и многое еще, свойственное тридцатичетырехлетней женщине. Но все это было не в ущерб. Он сразу и просветленно понял, что он действительно мог бы любить ее «больше и лучше». Только ее.

Они долго молчали, изредка несмело, неверяще заглядывая друг другу в глаза. Он ждал, когда она начнет рассказывать, а она не знала, как и что сказать — прошло столько лет…

Но она должна была ему рассказать если не все, то многое, прежде всего о Мануэле. Она мучительно думала о том, как все же объяснить ему, что она повинна и не повинна в его гибели. Как объяснить, что она уже давно далека от португальских дел. Как рассказать о том, что долгие годы ее считали предательницей, и лишь недавно открылась правда, которую пидовцы глубоко запрятали в архивах. Преступные тайны тоже раскрываются, и чаще, чем другие. Именно поэтому ее пригласили в Лиссабон на празднование годовщины революции. Она только вошла в комнату ожидания ЦК Компартии, где с нее должны были снять клеймо проклятия, когда позвонил он. Это совпадение было настоящим чудом, но как это выразить в спокойной интонации и кратко?