Нулевые. Степень. Письма
Шрифт:
Что касается критиков «империи менеджеров», то они как раз исходят из эмансипаторской парадигмы реализации прав наций на самоопределение и противопоставляют имперским проектам модель либерального/правового – но вновь национального – государства. Григорий Явлинский:
Я, например, думаю, что сегодня Россия строит не имперское государство, а совсем другое государство, в котором проживает суперэтнос, такой российский, в котором все люди и все граждане равны, национальности равны . Государство, в котором интернационализм, забыли и выбросили, а зря, был бы очень важен и нужен. Важнейшая задача России – интегрировать Кавказ. Это более важно нам сейчас, чем Молдову. Северный Кавказ в частности, который отламывается.
…Я считаю, что нужно предпринимать меры к тому, чтобы страна была единой, чтобы люди жили в своей стране, в такой, что государственной задачей России на весь XXI век является сохранение нашей территории в нынешних границах. Вот у нас вызов главный. [89]
Что бы ни говорил Григорий Явлинский про интернационализм и равенство национальностей, а «суперэтнос» ко многому обязывает… Вероятно, лидер российских либералов пытался описать феномен «гражданской нации», сформированной не по этноконфессиональному принципу, а путем равного наделения всех членов сообщества гражданскими правами и возложением
Таким образом, и для сторонников, и для противников программы Чубайса «империя» является лишь метафорой экспансионистской политики, не обладая собственным объясняющим потенциалом. В этом предельно растяжимом и довольно абстрактном понимании идея «либеральной империи» действительно является опасной. Мобилизуя и сплачивая население страны, примиряя большой бизнес и власть в деле империостроительства, она в то же время дает власти карт-бланш на проведение агрессивной внешней политики, но также, вполне вероятно, и внутренней (как-никак, империя, хоть и «либеральная»!). При этом даже внешнеполитическая составляющая «имперскости», в том виде, как она сформулирована Чубайсом, ничем не отличается от программы и тактики таких «национальных империалистов», как председатель Комитета Государственной думы по международным делам Дмитрий Рагозин, который, в принципе, мог бы подписаться под программой Чубайса (если бы не грядущие выборы). Опираясь на любимую лженауку российских политиков – геополитику, практикуемый сегодня в России «национальный империализм» противоречит элементарным принципам собственно имперской внешней политики. Примеряя роль Великобритании, карающей зарвавшуюся Аргентину в районе Фолклендских островов, современные российские политики, угрожающие Латвии или Грузии, забывают, что континентальная империя вынуждена общаться с остальным миром через территорию сопредельных государств-лимитрофов, а потому не может себе позволить вступать с ними в открытую конфронтацию. В этом смысле экономический империализм Чубайса является более «имперским» по духу, чем бряцание микрофоном думских политиков, но ведь именно они, в первую очередь, будут реализовывать его проект – так, как понимают его… В этом заключается трагедия менеджеров и «архитекторов» режимов и идеологий: не снимая с них ответственности авторов идеи, государственная власть реализует первоначальные проекты по своему разумению и в удобном для себя виде…
Интересно, что в развернувшейся дискуссии негативные политические коннотации понятия «империя» играют, как кажется, очень маленькую роль. Формула большевиков «Российская империя – тюрьма народов», критика империализма западными марксистами, а также ярлык «империя зла» времен холодной войны – все это создает, казалось бы, устойчиво негативный образ империи, связанный с проявлениями внутреннего деспотизма и внешней агрессивности. Однако даже такой противник концепции «либеральной империи», как Григорий Явлинский, возражая против принятия «империи» в качестве элемента политической программы, приводит аргументы скорее тактического характера. В своих многочисленных репликах по ходу программы он ни разу не сделал принципиально антиимперского заявления. В свою очередь, негативные коннотации концепта империи в политическом языке полностью остались без внимания в выступлениях А. Чубайса.
Этому обстоятельству можно дать несколько объяснений. Возможно, политическая логика А. Чубайса просто не содержит исторической перспективы (не случайно все приводимые им примеры взяты из современности и отсылают к логике глобализации и интерпретации современной геополитической ситуации американскими правыми типа Пола Вульфовица). Чубайс, как яркий представитель нового поколения менеджеров-технократов, воспитанных в позднесоветской атмосфере циничного отношения к любой идеологии, «вышел» из истории и представляет современную реальность как чистый лист белой бумаги, открытый для любой политической инженерии, вполне в духе постмодернистских теорий. С другой стороны, возможно, что публичное «обкатывание» концепции империи является всего лишь тестом на готовность российской элиты выйти из состояния «переходного периода» и переоценить свое отношение к сильной государственности и интервенционистской внешней политике. Перекодируя идею государственного могущества при помощи концепции либеральной империи, Анатолий Чубайс имеет шансы привлечь на свою сторону тех представителей российской элиты и рядовых избирателей, для кого либерализм и сильное государство были до недавнего времени понятиями несовместимыми. [90] В то же время можно смело утверждать, что исторически сложившиеся негативные коннотации понятия империи скорее отпугнут элиту постсоветских государств от планов Чубайса. Даже в своем наиболее деидеологизированном виде экономического империализма проект либеральной империи вызовет мощную оппозицию за пределами России, подпитываемую современной западной постколониальной теорией, которая ориентируется на разоблачение экономического господства, формально не подрывающего национальный суверенитет. [91]
Вместе с тем проект «либеральной империи» Анатолия Чубайса нельзя рассматривать только как удачный предвыборный ход или опасный подарок государственной власти. Как бы мы ни понимали феномен «империи» и как бы ни относились к нему, очевидна непригодность модели национального государства в условиях современной России и необходимость поиска новой формы и идеологии государства. Чубайс пришел к своей идее как менеджер-экономист, увидевший ограниченность модели «нации-экономики» Ф. Листа и избыточность национальных рамок в глобальной экономике. Если бы Григорий Явлинский честно и последовательно попытался согласовать в рамках единой модели декларативные элементы своей общелиберальной программы, он бы увидел, что конструкция национального государства является неприемлемой и с точки зрения внутренней политики:
Если сегодня, как здесь прозвучало, Россия – это империя, то это значит, нам предстоит очень неприятный и сложнейший диалог с Татарстаном, Башкортостаном, с остальными нашими республиками…Я, например, думаю, что сегодня Россия строит не имперское государство, а совсем другое государство… в котором все люди и все граждане равны, национальности равны. [92]
Если это так, то каждая национальность должна иметь право на реализацию собственной территориальной государственности, так же как Татарстан, Башкортостан и др. С другой стороны, вряд ли призыв Явлинского слиться в некий единый «суперэтнос» вызовет менее озабоченную реакцию в том же Татарстане, повышенный энтузиазм у русских, татар и евреев. Пример Латвии и других лимитрофных государств показывает, как выглядит действительно последовательная реализация принципа национального государства в начале XXI века. Таким образом, невежество в отношении основных концепций и моделей не снимает остроту проблемы поиска адекватной модели государственности для новой России.
Тут мы вплотную подходим к проблеме роли экспертов в формировании теорий и моделей, из которых впоследствии топ-менеджеры создают «сценарии власти». Судя по выступлениям Анатолия Чубайса и его собеседников, они опирались (или могли опираться) только на довольно продуманные схемы экономистов – специалистов
по современной транснациональной экономике, не сумев найти или игнорируя модели, разработанные историками и политологами. Понятно, что сегодня речь может идти об империи лишь в метафорическом смысле, однако это не значит, что можно игнорировать опыт реальной Российской империи/СССР как иерархической системы консолидации суверенитетов, экономических укладов, этноконфессиональных ареалов и субкультур. В отличие от представлений Никиты Михалкова («Я художник. Я артист – мое место в буфете. С утра выпил – весь день свободен. Что с меня взять?» [93] ) империя – это не только и даже не столько государь-император на белом коне, крестный ход и мытье сапог в Индийском океане. Это почти утопический по определению проект сохранения местной самобытности в рамках единого политического и экономического пространства. Вряд ли он может быть реализован на практике целиком, однако экспертам следует прояснить для себя – и доходчиво объяснить вдохновенным топ-менеджерам, упивающимся своим могуществом в узком кругу, – что империя предполагает прежде всего внутреннюю экспансию и ключевым вопросом является не «колонизовать или не колонизовать соседей», а что и на каких условиях предлагать гражданам, народам, культурам и экономикам России в обмен на поддержку государства и его экспансионистских планов вовне. Объяснив, что значит (исторически) имперский дискурс, имперские практики и имперское мышление, эксперты сформируют необходимые предпосылки для того, чтобы менеджеры от политики задумались: насколько возможна «либеральная империя» и как она должна быть устроена?Бремя вызубренных уроков: Егор Гайдар и деконструкция империи
Одним из итогов трансформации русистики в 1990-х годах (как собственно в России, так и за рубежом) стало почти полное исчезновение некогда весьма заметной и почтенной области исследований – экономической истории Российской империи и СССР. Резкое сокращение количества исследований по истории экономики осталось незамеченным на фоне бума дискурсивного анализа, истории национальностей, новой политической истории. За прошедшие полтора десятилетия полностью обновилась исследовательская программа бывшей «русистики», появилось принципиально новое видение царской России и СССР как предельно гетерогенных обществ, легшее в основу такого исследовательского направления, как Новая имперская история. Между тем имеющиеся в распоряжении историков старые работы по экономической истории говорят об «экономике России» и единой «финансовой системе», оперируют недифференцированными категориями «крестьянство», «капиталисты», «рынок»… В этой ситуации особенно многообещающим выглядело появление двух книг Егора Гайдара, напрямую посвященных экономической истории. [94] Действительно, кто, как не директор Института экономики переходного периода, может на уровне современной экономической теории предложить новое осмысление российского экономического пространства – «переходного», «многоукладного», «развивающегося»? Новое понимание современных экономических процессов должно было бы обогатить наше представление об экономике прошлого. Гайдар выбрал диаметрально противоположный вектор: на основании обобщения данных экономической истории объяснить события последних двух десятилетий в России (прежде всего связанные с распадом СССР и началом экономических реформ в РФ). Теория исторического детерминизма (или ее более современное проявление – path dependency approach ) столь же беспроигрышна в смысле убедительности выводов, сколь и бессмысленна: понятно, что корни современности всегда можно отыскать в прошлом, но post hoc non ergo propter hoc , и новое невозможно механически экстраполировать из прошлого. Однако самым неожиданным образом книги Гайдара действительно позволяют очень многое понять в нашем недавнем прошлом и современности – правда, в несколько ином смысле, чем предполагал автор.
Егор Гайдар написал ученые книжки, со всеми атрибутами солидного исследования: многочисленными ссылками на научную литературу, обширными таблицами и графиками. Но и сами эти атрибуты, и даже полиграфическая культура изданий выдает простую экономическую истину: в современном обществе Левша не может сыграть никакую сколько-нибудь заметную экономическую роль, поэтому в обозримом будущем невозможен передовой компьютер или автомобиль made in Russia – самый блестящий замысел бесплоден вне стабильного саморегулирующегося производства, в котором «прошит» механизм постоянной инновации и самонастройки. Гениальный процессор будет перегреваться, а у автомобиля не будет закрываться дверца. Недостаточно блестящей идеи, необходима система, которая постоянно выявляет и учитывает дефекты, выдвигая новый стандарт качества взамен старого. В исторической науке, к которой решил приобщиться Е.Т. Гайдар, это называется историографическим процессом. Это означает, что ни один исследователь, даже самый гениальный, не может существовать в безвоздушном пространстве: для того чтобы его идеи оказались востребованы, он должен находиться в постоянном диалоге с предшествующей научной традицией и современными дебатами, говорить на языке профессии и предлагать ответы на вопросы, именно сегодня интересующие его коллег. Прямой диалог с вечностью не столько наивен, сколько бесплоден: конечно, историки всегда в конечном итоге говорят о власти и свободе, насилии и солидарности. Но эти вечные темы возникают в результате разговора «по поводу», иногда кажущемуся слишком специальным и даже скучным, будь то алгоритм выкупных платежей крепостных крестьян или дебаты вокруг партийной программы. Разговор же о свободе «вообще» уместен в философском эссе, а в рамках исторического исследования просто компрометирует само обсуждаемое понятие, ибо история всегда уникальна и конкретна: если на армейских грузовиках насильно вывозят население с побережья за несколько часов до удара цунами, это нарушение свободы – или защита (свободного права на жизнь, материнство, детство)? Поэтому первым критерием формальной оценки труда Гайдара должна быть степень интегрированности в современную экономическую историю, умение вести диалог с этой дисциплиной и ее традицией, знание ее.
С этой точки зрения последние книги Гайдара служат лишним доказательством того, что у нас нет экономической истории (как и собственного конкурентоспособного автомобилестроения) – впрочем, как и современного научного книгоиздания. [95] Перед нами очередной феномен à la Russe , славный своей нестандартностью самородок, асоциальный и атемпоральный. Гайдар считает, что Адам Смит (1723–1790) является современным экспертом по экономике рабства, [96] называет Роджерса Брубейкера «У. Брубейкером» (ГИ 48), а Мирослава Хроха (Гроха – в традиционных русских переводах) «Крохом» (ГИ 42), ссылается на Макса Вебера в качестве авторитета по истории Древнего Египта (ДВ 149) и т. п. Эти формальные придирки являются на самом деле метками дилетантского подхода к предмету. Беда не в том, что Гайдара не примут за своего историки, говорящие на своем сленге и распознающие чужака за версту по одной неверной цитате или неправильной транскрипции иностранной фамилии. Проблема в том, что Гайдар понятия не имеет, как формулируются сегодня проблемы, о которых он берется рассуждать, каков статус идей и гипотез, на которые он ссылается. Хорошо это или плохо, но Адам Смит присутствует в современном историческом научном дискурсе не напрямую, как первоисточник эмпирических материалов или актуальный теоретик, а в «снятом» виде, как основатель некой интеллектуальной традиции, которая за два с лишним столетия вобрала в себя еще много других имен. Современные же исследователи совершенно иначе ставят вопросы и – что еще более важно – иначе идентифицируют научные проблемы.