Нулевые. Степень. Письма
Шрифт:
С удивительным упорством Гайдар называет «империей» все негативные исторические феномены, подчас прямо противоположные по сути. Заявляя, что «характерная черта империй – отсутствие [всеобщего] избирательного права» (ГИ 28), Гайдар фактически зачисляет в империи вообще все политические образования земного шара до начала ХХ века. С другой стороны, в СССР, априорно классифицируемом Гайдаром как империя (ГИ 12), всеобщее избирательное право существовало, а дискуссия о том, насколько эффективной была реализация этого права в СССР (или в США), является отдельной проблемой. Для чего нужно вообще вспоминать об империи, если это понятие используется как простой синоним системы политического неравенства? Егор Гайдар не сформулировал четко своей «теории империи», но эмпирически понятно, что он имел в виду. «Империя» противостоит «норме» модерного, рационального, гомогенного, демократического общества, во всех уголках которого – и на всех уровнях социальной иерархии – одинаково действуют одни и те же экономические и политические закономерности. В этом обществе торжествует принцип «один человек – один голос», а также действуют общепонятные уравнения: социальный статус x = экономический достаток y = культурный горизонт z . В России же, как всегда, эти переменные складываются в неприличную трехбуквенную формулу. Ибо истопник котельной может оказаться гениальным писателем, губернатор – троечником, а выдающийся ученый может получать нищенскую зарплату. Более того, специалисты идентичной квалификации, но разной этнической принадлежности имеют совершенно разные карьерные шансы в разных частях
Но возмущающий его (бес)порядок сложился не в 1991 году: в исторической Российской империи общество было предельно гетерогенным, представляя собой не только конгломерат территорий и народов, но и экономик и укладов жизни. Причем переплетение экономических и «неэкономических» факторов являлось таким же неотъемлемым свойством этой системы, как и инвариантность сословного статуса, конфессиональной принадлежности, экономического положения и этничности. История парадоксальной экономической рациональности имперского пространства еще не написана. Будущий историк имперской экономики должен профессионально прокомментировать гипотезу Джона ЛеДонна о том, что польские магнаты в конце XVIII века настолько зависели от российского рынка сбыта пшеницы (точнее – от потребностей российской армии), что это оказалось существенным фактором в разделах Польши и даже в начале Кавказских войн. [102] Никто до сих пор не сумел убедительно оспорить или подтвердить давний тезис Петра Струве об экономической эффективности крепостного сельского хозяйства. [103] Дискуссия о «цене империи» находится в самом зачаточном состоянии. [104] Перечислять актуальные исследовательские проблемы экономической истории Российской империи можно долго, но Е.Т. Гайдар проблем не видит. По его мнению, аграрный кризис преодолевается при помощи принципа майората при наследовании имущества, а специфика индустриализации в России сводится к государственной интервенции (ГИ 148). Не больше сложностей доставляет ему и социалистическая система. Вероятно, не нужно быть директором Института экономики переходного периода, чтобы таким образом описывать специфику экономики социализма:
Социализм – это, как давно доказано, экономика дефицита. Объяснить, как он работает, тем, кто с ней не сталкивался, трудно… как для семьи важно иметь знакомого продавца… (ГИ 146)
У Гайдара нет сколько-нибудь внятной аналитической модели социалистической экономики как феномена sui generis (а не болезненной девиации от нормы), он не может выйти за рамки переживаний обыденного опыта. Между тем социалистическая система не была лишь плодом фантазии фанатических революционеров и решала определенные проблемы в определенных обстоятельствах. До конца 60-х годов тупиковость советской системы была далеко не очевидна многим крупным обществоведам на Западе, отнюдь не симпатизировавшим коммунистической идеологии. Понятно, что советский социализм оказался неспособным воспроизвести модель динамичного общества массового потребления, но насколько эффективно эта модель – по сравнению с другими возможными сценариями социально-экономического развития – решала задачу, поставленную политическим режимом и поддерживающуюся частью общества в 1920 – 1930-х годах: произвести структурную перестройку экономики и обеспечить высокую степень мобилизации ресурсов без потери внешнеполитической независимости? Речь в данном случае идет не о том, благая ли это была задача, а о том, насколько «рационален» был выбранный путь ее решения. Представляя социалистический режим одним большим театром абсурда, Гайдар не видит собственно исследовательских проблем в истории советского периода и не считает заслуживающими внимания работы своих предшественников, например изощренные теории функционирования неденежной экономики, разрабатывавшиеся С. Струмилиным или А. Чаяновым. Социализм канул в прошлое, а методики оценки трудовых ресурсов вне рыночной «стоимости» – нет. Современные гендерные исследования применяют эти методики для того, чтобы выяснить и оценить колоссальный вклад «непроизводительных групп населения» – домохозяек, бабушек, нянчащих внуков, – в реальный рост экономики. [105] Для Гайдара же совершенно легитимный и актуальный с точки зрения историографии вопрос о механизмах функционирования социалистической экономики как режима перераспределения власти и капитала (в том числе символического) в обществе просто не стоит.
Казалось бы, опыт радикальной экономической трансформации и реальной многоукладности российской экономики 1990-х годов должен был послужить для него ключом к пониманию истории России, высветив научные проблемы, прежде игнорировавшиеся историками. То, что Гайдар воспринял экономическую историю России как морализаторскую притчу, а не как исследовательскую проблему, говорит не о том, что он плохой историк, а о том, что он поверхностный экономист. И то, что он не увидел проблем в далеком прошлом России, свидетельствует о наличии у него определенных «слепых зон» в оценке современных условий. Так, например, становятся понятнее истоки приписываемой Гайдару легендарной фразы о том, что в результате реформ старики как обуза экономики вымрут. Егор Гайдар не производит впечатления бездушного робота, он заботливый отец, наверняка у него есть родственники преклонного возраста. Но в той экономической модели, которую он рассматривает как единственную норму, нет такой проблемы – «старики». Предполагается, что в развитом капиталистическом обществе люди производят значительные выплаты в пенсионные фонды и отчисления на приобретение пакетов ценных бумаг в течение трудового периода, чтобы в старости сочетать личные накопления с социальным пособием. Нет для Гайдара – и многих его единомышленников – и проблемы социальных «льготников». Их убеждение в том, что «на Западе» льготников не бывает, основано на весьма неполном знании, но, действительно, масштабы этой категории населения в России несравнимы с масштабом системы льгот (в том числе и «натуральных», не денежных) в Западной Европе и США. Если же нормативная теория Гайдара не описывает феномен нищенствующих стариков и бедствующих льготников – их для него нет или им быть не полагается. Но статистически и физически они есть – и как им не быть, ведь российскому капитализму всего полтора десятка лет, и даже в эти годы не было той стабильности в экономике, которая позволила бы произвести накопления! Однако эмпирическая реальность не может поставить под сомнение теоретические представления ученого. Лично Гайдар, скорее всего, никого никогда не хотел вычеркнуть из жизни – но его теория вычеркивает «иррациональные» феномены, отказывая им в праве на существование. Отсутствие интереса к проблемам экономики социализма – дело личного выбора; непонимание того, как натуральное общинное крестьянское хозяйство, социалистическое производство или нянчащая внука пенсионерка участвуют в производстве ВНП, – свидетельство неполного профессионального соответствия.
Точно так же понятно, в чем причина крайне эмоциональных обвинений Егора Гайдара в непатриотизме. В отличие от своих обличителей, которые никому не нужны за пределами России и даже за рамками узкой и слякотной стези «профессионального патриотизма», Гайдар может успешно самореализоваться в любой стране мира и даже обеспечить себе более высокий экономический статус. Сознательно выбирая жизнь и работу в России, он тем самым демонстрирует патриотизм как акт личного свободного выбора, а не как последнее прибежище ущербного субъекта. Но в своем научном анализе, отвергающем эмпирическую реальность ради неуклюже заимствованной теории, Гайдар занимает высокомерную позицию по отношению к объекту своего исследования. Если он не соответствует нормативной модели – тем хуже для объекта. Конечно, не Гайдар развалил СССР; но, подобно хирургам времен Крымской войны, его научный подход знает лишь один способ врачевания ран: ампутацию. Все, что не вмещается в прокрустово ложе довольно наивной утрированно-либеральной нормативной схемы Гайдара, – «ампутируется», выносится за скобки, становится фигурой умолчания, не анализируется. Там нет места субэкономике работяг, оказывающих простые услуги
населению «за бутылку»; нет места «непроизводительным» работникам «домашнего фронта»; нет места нереформированному сектору сельского хозяйства, но нет места и регионам, не вписывающимся в жесткую структуру идеальной нации-государства. Гайдар не «разваливал» СССР, но его анализ не допускает существования «иррациональных» гетерогенных и симбиотических социально-экономических пространств, а потому настоятельно требует их деконструкции – не в смысле вскрытия внутренних механизмов, а в смысле механического разрушения, чтобы более ладно подогнать «остаток» под лекала нормативной теории.Эта теория, в жертву которой приносится реальность, довольно проста – в части своих социально-политических оснований. Она имеет такое же отношение к реальному «Западу», как штатнические представления поколения Василия Аксенова о стране длинных машин и рок-н-ролла – к реальной Америке. Исповедуемую Гайдаром доктрину невозможно однозначно соотнести с конкретным политическим проектом в Северной Америке или Западной Европе. Гайдар кажется наивным в своем методологическом рыночном экстремизме и удивительно архаичным в упорном игнорировании сферы политического как неотъемлемого компонента экономики. Многократные заявления Гайдара о том, что он рассматривал свою роль в правительстве (и после) как роль технического эксперта, имеют под собой глубокую теоретическую основу: судя по его историческим штудиям, он действительно не видит, каким образом политическая система оказывается интегрированной частью экономики (помимо злополучного «административного ресурса»), и не умеет включить в свой анализ проблему взаимной конвертации символического, политического и финансового капиталов. Непримиримый борец с марксизмом, певец «чистой» рыночной экономики, существующей с государством в параллельных мирах, Егор Гайдар – типичный носитель «западничества», выученного комсомольцами-аспирантами заочно, по отрывочным публикациям в начале 80-х годов. Представители этой когорты – такие разные, как Е. Гайдар, А. Чубайс, А. Илларионов, – во многом ответственны за то, что идеалы западного общества в постсоветской России оказались скомпрометированы. Олицетворяя собой определенную социальную программу и ценности, они оставались верными идеализированному образу нормативной реальности, запечатленному в их сознании с юношеских времен, и с пренебрежением относились к «исходному материалу», который надлежало реформировать. Они натолкнулись на политическую оппозицию, во много раз превышавшую их силы, но главный урон либеральной идее в России нанесли они сами – тем, что не могли или не хотели корректировать абстрактную модель в соответствии с местной спецификой в сфере политики и не умели анализировать ситуацию вне своей нормативной научной схемы в сфере исследовательской.
Империя в России – это не только и не столько двуглавый орел и мытье сапог в Индийском океане, сколько попытка сохранить неустойчивое равновесие и баланс социальных групп и интересов в крайне разношерстном обществе. С точки зрения реальной политики, возможно, и нет необходимости в том, чтобы в одних политических границах существовали малые народы Севера и республики Кавказа, центральноазиатские и прибалтийские регионы. Однако исследователь, изучающий такую сложносоставную политию, реально существовавшую в прошлом или существующую в настоящем, не может игнорировать ее реальность лишь на том основании, что его аналитический инструментарий не позволяет помыслить это единство иначе как иррациональную химеру. «Деконструкция империи», предпринятая Егором Гайдаром, не выполнила исследовательскую задачу комплексной аналитической интерпретации имперского (экономического) прошлого. Вместо этого Гайдар взялся за сугубо политическую задачу, приличествующую национально-освободительным движениям, но никак не академическому ученому, претендующему на роль ментора политической элиты пока еще территориально целостной страны. Если на следующем витке истории Россия претерпит очередное «усечение», ответственными за это будут не только бездарные политики, но и интеллектуальная элита, непрофессиональная по характеру организации научного процесса, оперирующая гибридными аналитическими моделями, где архаический язык обществоведения нации-государства à la начало ХХ века причудливо переплетается с новейшими теориями постиндустриальной эпохи глобализации.
«Правда русского тела» и сладостное насилие воображаемого сообщества
Там русский дух… там Русью пахнет!
Александр Пушкин. «Руслан и Людмила»
…утром пахнет хуже, чем вечером.
Это – правда его тела, и от нее никуда не денешься.
Владимир Сорокин. «День опричника»
Книга «День опричника» Владимира Сорокина интересна тем, что это настоящее художественное произведение. Это значит, в частности, что текст книги не равен самому себе и замыслу своего создателя. Об этом свидетельствует, например, то, что вскоре после выхода книги Сорокин поспешил выпустить «Сахарный кремль» – не «сиквел» и не «приквел» к успешному литературному продукту, а скорее попытку прокомментировать, дообъяснить, доразвить и вообще взять под контроль смыслы и чувства художественного текста. Следуя традиции русской литературы, «День опричника» вскрывает переплетение личной жизни и общественного устройства, вписывая их в глобальный контекст Истории. (Некоторые скажут, что лирический слой повествования служит лишь прикрытием для социально-политического дискурса, но и это вполне характерно для русской литературной традиции.)
«Ars gratis artis», ставший девизом литературы периода политической демобилизации последнего десятилетия, отразился и на культуре чтения и критики, которая, как кажется, утратила традиционные навыки восприятия традиционной русской литературы. От писателя ждут отражения реальности – пусть даже извращенной, «параллельной», «виртуальной» и вовсе «сюрреалистической», в то время как ничуть не более наивный троп критического реализма – «литература есть исследование жизни» – нынче не популярен. Это заметно по реакции на книгу Сорокина: мнения разделились по поводу того, клеветнически или правдиво изображено вероятное будущее России, уместна или избыточна сатира автора на путинский режим, справедливо или злокозненно изображена в книге суть русского национализма и православия. Оптимистический релятивизм читателей, морально подготовленных к тому, что в литературной и политической реальности возможно все, что угодно, делает неуместными вопросы «почему», «что это значит», «в каком смысле». Все готовы к сакраментальному ответу автора – «я так вижу». Но как быть, если автор и сам не вполне осознает, что же в конце концов вышло из-под его пера, сложилось в самостоятельную структуру смыслов и значений, называющуюся художественным текстом?
Владимир Сорокин помыслил мир, где почти бескомпромиссно восторжествовала «русскость» – не стесненная резолюциями Совета Европы, давлением политического руководства национальных республик или стихийной самоцензурой интеллигенции. Выходя за пределы самых смелых мечтаний большинства националистов, Сорокин рисует период после торжества «патриотической идеи», когда русскость является позитивной и конструктивной реальностью, не структурируемой больше негативно, то есть по контрасту и через отторжение всего «нерусского» и «непатриотического». Именно последовательное воплощение «русской идеи» в «русское национальное тело» является главным сюжетом книги Сорокина и предметом его анализа, проведенного художественными средствами. Именно этот глубинный пласт текста вызывает чувство тревоги и даже ужаса у внимательных читателей, а не лежащие на поверхности и в общем – в контексте опыта ХХ века – довольно обыденные чекистско-опричные зверства. [106] Предсказуемая, знакомая жесткость и несправедливость всего лишь отвратительны; страшит же людей приближение к неведомому и непознанному.
«Телесность» художественного мышления Владимира Сорокина, создавшая ему в определенных кругах репутацию «порнографа», оказалась как нельзя кстати в разговоре о воплощенной русскости, коль скоро «эрос национального», вдохновлявший воображение идеологов русского национализма последних полутора столетий, в книге наконец обрел воплощение в материальном, массовом, органическом «национальном теле». Как известно из писаний родоначальников русского национализма, «жизнь тела» весьма отличается от возвышенной «духовной жизни». Как же материализуется «русская идея» в национальное тело в художественном пространстве «Дня опричника», каков рецепт воплощения «воображаемого сообщества» в функционирующее общество?