Нью-Йоркские Чайки - Повести

Соединив пальцы рук, она поднимает их над головой, выгибается.

– А-ах, хорошо... Почему все хорошее быстро уходит? Нет бы,

тянуться такой ночи лет сто! Луна такая чистая, как у нас, в Бессарабии.

Сороки – слышал о таком городишке? Я там выросла. А ты откуда родом?

– Из Питера.

– А-а, город на Неве. Никогда там не была. Правда, я много где не

была, путешествую только в фантазиях. Ладно, пора идти.

Он встает, идет следом за Стеллой.

– Это правда, что ты известный киношник?

– Да, режиссер. Правда, насчет известный, не уверен. Во всяком

случае, еще пока не Феллини и не Тарковский. Откуда ты знаешь, что я

снимаю фильмы?

– В Sea Gate, как у нас в Сороках, – все обо всех все знают и

постоянно сплетничают. Если что услышишь обо мне, не удивляйся.

– А я знаю и без всяких сплетен, что твоя любимая актриса – Софи

Лорен. Вы с нею чем-то похожи, такая же масть. Угадал?

– Масть бывает у лошадей, – резковато отвечает Стелла, видимо,

задетая тем, что кто-то незнакомый и столь бесцеремонно проник в ее

святая-святых.

«Ди-ин... Ди-ин...» – глухо и жалобно стучит железное било в кожухе

маяка.

– И про что же твои фильмы? Небось, про мафию?

– Нет, про писателей.

Они уже у самого обрыва. Осип влезает наверх, протягивает Стелле

руку. Она, однако, словно не видит его приглашения помочь ей: ловко

упирает ногу в торчащий корень, хватается рукой за железный столбик,

врытый в землю, – и через миг, как сильная кошка, запрыгивает вверх.

12

Отряхивает штаны от песка. Оба пролезают сквозь дыру в сетке, идут по

тропинке.

– Тоня у тебя хорошая, любит тебя. И мама она тоже заботливая, – в

голосе Стеллы как будто слышны издевательские нотки. – Вот мы и

прибыли.

Позади ее – дом с погашенными окнами, на стене у наружной двери

горит фонарь. У крыльца куст жасмина. Осипу вдруг становится душно.

Мешанина запахов океана, цветов, сигаретного дыма, машинного масла из

подвала разом ударяет в голову.

– Ну что, режиссер, спасибо за компанию. До встречи на пляже, – она

выбрасывает сигарету, игриво шевелит пальчиками на прощанье.

Осип возвращается домой. Сначала входит в комнату к Арсюше.

Тихонько вынимает из рук ребенка леопарда, подтягивает простынку к

плечикам сына, гладит его по волосам. И... ловит себя на мысли, что эта

мизансцена сентиментальной отцовской любви банальна и насквозь

фальшива. Бессмертный кадр-штамп: сладко спящий в кроватке ребенок,

которого гладит по головке любящий отец.

В окнах жужжат лопастями вентиляторы. Осип заходит в спальню.

Там Тоня – в черных трусиках, маленькая грудь открыта. Горит настольная

лампа. Осип садится возле жены.

– Что, прогулялся? – Тоня откладывает журнал мод, протягивает мужу

руку, уже тронутую загаром. – Тебе, кстати, звонил Ник, интересовался, как

дела, просил перезвонить. Может, у него есть для тебя какое-нибудь

интересное предложение. Ты ведь теперь – звезда, нарасхват.

Осип гладит жену по бедрам, но по-прежнему задумчиво смотрит на

пустую стену перед собой.

– Позвони на работу и возьми на неделю отпуск, – продолжает она. –

Вообще стоит подумать о смене антуража. Тебе пора уходить с этой

13

дурацкой работы охранника гостиницы, ты ведь режиссер, – Тоня

отодвигается к стене, освобождая рядом на кровати место мужу.

– Завтра поеду домой за фотоаппаратом и видеокамерой, – произносит

он тихим, но решительным голосом.

Глава 3

Новые соседи по дому – Джеффри, Эстер и пятилетний Мойше.

Главе семьи – лет сорок; худой, ростом чуть выше среднего. Всегда в

несвежей белой рубашке, мятых штанах с болтающимися на поясе белыми

ниточками-циццерами. Похоже, лысеющий, но с уверенностью сказать

нельзя, поскольку ермолка. На вытянутом, покрытом бородой лице Джеффа

часто выступают нездоровые красные пятна. В общем, обычный хасид

средних лет.

Хотя... если приглядеться повнимательней, что-то нетипичное, «не

хасидское», сквозит в его прямой, а не сутулой фигуре, в свободных жестах,

в несколько вальяжной походке.

Его жене Эстер лет тридцать пять; круглолицая, в старомодной

шляпке, длинной юбке, из-под которой проглядывают белые кроссовки, в

застегнутой плотно блузке, подчеркивающей полноту плеч и отсутствие

талии. Ее любимые занятия: пить пиво, играть с детьми во дворе в футбол и

устраивать Джеффу сцены.

Они поженились год назад, когда Эстер оставила в Денвере своего

мужа-алкоголика и 15-летнюю дочку и, взяв с собой пятилетнего сына

Мойше, приехала в Нью-Йорк. В Денвере она была далека от хасидизма,

напротив, любила бары, казино, выпивку, словом, все то, что суровый

Господь на дух не переносит. Но в Нью-Йорке, сойдясь с Джеффри,

вынуждена была войти в лоно ортодоксального иудаизма, омыться в водах

14

Миквы, сменить шорты на длинную юбку, надеть парик, шляпку и в

положенные дни ходить в синагогу.

Ее сын Мойше тоже быстро преобразился: оброс пейсиками и надел

ермолку. У него глаза черные, как угольки, и сам он очень смуглый. По

словам Эстер, сын – в деда, который был наполовину евреем, а наполовину

индейцем.

Мойше, ошарашенный всеми событиями и испытаниями, выпавшими

на его ребячью долю, – драками пьяных родителей в Денвере, расставанием

с отцом и сестрой, переездом в чужой город, знакомством с дядей

Джеффом, который, как и папа, часто бывает пьян, и от него исходит