Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму
Шрифт:
Как музыка Вагнера действует на слух израильтян, так в нашем городе орган – на православные уши.
Один человек поделился со мной, как он восхищался домом крупного чиновника. А когда узнал, что дом для прислуги, растерялся. Ходит, руками хлопает, а взлететь не получается.
Помню, бабушка сказку о Правоте с Неправотой сказывала. Как спорили они промеж себя, на чьей стороне Истина. Спорили, спорили, да и охрипли разом. Так и хрипят до сих пор.
Вот как в животе у тебя от голода
Нагота у ног, у остального немота.
Раньше Господь Бог талантом одаривал. Нынче нобелевский комитет заграбастал это дело в свои руки. И нет больше Шекспиров, и Врубелей не видать.
– Отчего вдруг свечи погасли?
– Где-то сверчок из жизни ушел.
20-й километр
Полтора столетия назад мумиями в Египте топили печи, из обматывающего их полотна бумагу изготавливали. Лишь малая часть мумий дождалась бессмертия, попав в неприкасаемые залы лучших музеев мира.
А у нас в России так и не научились хранить величие времени.
– Дороги, стоянки, собаки, помойки, кошки, крышки…
– А люди?
– Да, еще и люди.
Список способных на «спасибо» полысел.
В букетах – брак ума.
Марафон завершен. Из шести призовых мест четыре у Кении, одно у Эфиопии, одно у Америки. Меня в списках не нашли. А бежать еще больше половины.
Странное чувство, когда пишу, будто кто-то приглядывает за мной. Пишу ли? Пишу!
У обнажения две дороги. Одна к осени, другая к любви.
Перед войной Константину Симонову зажелалось знакомства с Ахматовой. Он – сталинский лауреат, орденоносец. Она табу. Без жилья, без работы. Королева без свиты, без мужа, без сына.
Перед тем, как войти к Ахматовой, Симонов снял орден с груди. У каждого времени свои подвиги.
В те годы снять орден – подвиг.
Симонов в войну написал настоящее, единственное, неповторимое: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Это таинство шептала страна. И шепот принес победу.
21-й километр
Поздней весной 31 года приехал в наш город сам Пастернак. Влюбленный, переполненный поэзией второго рождения. Он изменил лица наших улиц, деревья после него по-другому шелестят, камни и те стоят по-иному.
С тех пор появились на Южном Урале свои Пастернаки. С одним из них дружу,
правда, не на почве поэзии. Мы едим. На нас публика глазеть ходит. Хорошо поесть – искусство.И Сологуб у нас был, и Бальмонт, и Жуковский чуть-чуть не добрался, и Кюхельбекер недалеко проживал от нашего города. Вот!
Надо признаться, стихов не читаю. Моя поэзия – сервированный стол на парус репертуаром песенным.
Друзей, знакомых помню по еде. Ни о чем говорили, ни как себя вели, не помню. А вот что в тарелках и как оно расположено, помню. Каюсь.
С первой женщиной, у которой пропадал сутки напролет, кроме поцелуев ничего не помню. Может, мы совсем не ели?
– Ты хочешь о чем-то спросить?
– Давай в зеркало смотреться.
– Зачем?
– Если вместе, оно венчает.
Есть языки, на которых жизнь не имеет единственного числа.
Уткнусь в подушку, вот я и дома.
– У кого сердце больше: у паука или у человека?
– Человеку хватает двух ног для транспортировки, у паука оно на восьми ходит.
У мужика путь – от обезьяны до человека. А баба как была бабой, так бабой и останется.
Любовь однорука.
Если Земля – глаз, то люди на ней кто?
22-й километр
– Давай твоей побуду, а ты моим?
– Как это?
– За руку меня подержи.
Когда-то Господь всем давал возможность выбора крыльев. Мой далекий предок поднял с Земли два кленовых листка.
Себя из прошлого не соскоблишь, и настоящим не украсишь.
Первая книга – как птица из двух страниц.
– Почему у нас Церковь не уважают?
– Она с себя абсолют сняла, играя в игры власти.
Хуже строя сон, что ты там.
Мода – эталон сухом.
После засоса Маркса, Европа зацеловывает политкорректностью.
Птолемей с Коперником в ошибках покаялись, Кремль позиций не сдает.
Праздники по приказу хуже холеры.
– Если время из вымя, то пространство откуда?
– Из пупа.
– Что есть звезда Давида?
– Тень.
– Чья?
– Человека.
23-й километр
В прежние времена счастье мерили на время, потом мерой стали деньги. У нас его по блату дают.
Окна, раскрыв рты, дразнят языками занавесок.