Нюансеры

У него получилось. Он взял, что хотел, и спокойно ушёл. Мог забрать и чужую жизнь. Почему не забрал? Струсил, размяк? Устрашился кары земной или небесной?! Нет, чепуха. Просто не было надобности. Будет – возьмёт. Пять минут глупый человечек полностью находился в его власти. Делал, что велят, беспрекословно подчинялся. Трясся от страха, живой студень.

Этого достаточно.

Оставалось сбыть с рук золотой куш. На этот счёт у Миши имелись кое-какие мысли. Но всему свой черёд, в том числе и мыслям. Сейчас, стоя над сумкой, полной украшений, Миша размышлял о другом. Чутьё, думал он. Мальчиком я почуял опасность и сбежал из ювелирки на проспект. Я сбежал, а отца застрелили. Я мог бы вцепиться в него, тянуть наружу, устроить истерику. Отец послушался бы. Стыдился бы такого отвратительного поведения сына, устроил бы мне нахлобучку, но остался бы жив. Я сбежал сам, а отец лег в могилу на Богословском. Наверное, Господь наградил меня особым чутьём – оно спасает только меня. Остальных оно губит.

А если не Господь, тоже ладно.

2

«Но кобыла тут при чём?»

– Почему бы не поставить звонок?

Алексеев задал этот вопрос Анне Ивановне сразу же после того, как стук дверного молотка сорвал Неонилу Прокофьевну с нагретого места и бросил в прихожую.

– В доме есть электричество. У вас нет денег на установку?

– Матушка не велели...

– Ваша мать? Отчего же?

– Нет, маменьке всё равно. Елизавета Петровна, матушка наша, строго-настрого запретили. И при жизни, мол, нельзя, и после тоже ни-ни. До конца года, а там, сказала, хоть в колокола обзвонитесь...

В прихожей топали, сбивая снег с обуви. Почему этого не сделали на лестничной клетке, Алексеев не знал. Он слышал, как поздний гость шушукается с мамашей, и пытался угадать: кто это? Должно быть, кто-то из знакомых или родственников приживалок.

– Добрый вечер! Рад вас видеть, Константин Сергеевич!

– Ашот Каренович?

На пороге столовой улыбался сапожник. Сегодня он был без фартука. Значит, не из мастерской поднялся, а пришёл с улицы. Прибежал, мысленно уточнил Алексеев, видя, что сапожник запыхался и раскраснелся. Что ему нужно? В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит...

– Садитесь, – предложил он. – Выпейте водки с мороза.

И потянулся к графину.

– У меня к вам просьба, Константин Сергеевич.

Сапожник шагнул за порог, но к столу садиться не стал. Улыбался, глядел на Алексеева, гладил чисто выбритый подбородок. Алексеев чувствовал, как попадает под обаяние сапожника, как оно мягкой волной накрывает его, топит, уволакивает на глубину – и тоже улыбался.

Люди такого обаяния встречались в жизни Алексеева часто. Сцена отбирала их, как опытный конезаводчик отбирает породистых жеребят. Алексеев и сам мог обаять кого угодно, от модистки до градоначальника. Вершиной своих подвигов на этом поприще он считал победу над Анной Достоевской – Алексеев просил у вдовы писателя, женщины исключительных деловых качеств, разрешения на переработку для сцены бессмертной повести её покойного супруга «Село Степанчиково и его обитатели». После личной беседы, длившейся полтора часа, разрешение было получено, но пьесу запретила цензура. Тогда Алексеев сменил название пьесы с «Села Степанчиково...» на малопонятный заголовок «Фома. Картины прошлого в 3-х действиях», изменил фамилии и имена действующих лиц – и подписался в качестве автора, убрав малейшие упоминания о литераторе Достоевском. И что же цензура? Полный успех и безусловное разрешение пьесы к представлению. Вторая беседа с вдовой писателя вышла потруднее первой, но Алексеев справился и здесь. Когда ребром встал вопрос авторства, точнее, поддельной подписи, Алексеев заверил Анну Григорьевну, что сделал это во благо дела, «с несвойственным ему нахальством», и заявил, что согласится на постановку только если его фамилия не будет фигурировать на афишах ни в каком виде. Соглашаться на постановку вообще-то должна была вдова, но потрясённая таким благородством Анна Григорьевна не заметила подвоха и дала разрешение.

Опасаясь, что вдова может передумать, Алексеев письма к ней подписывал следующим образом: «Не откажитесь принять от меня уверения в глубоком и истинном к Вам почтении Вашего покорнейшего слуги К. Алексеева.»

– Просьба?

Сапожник кивнул.

Представляя себя вдовой Достоевского, а сапожника – «вашим покорнейшим слугой К. Алексеевым», Алексеев встал из-за стола:

– К вашим услугам, Ашот Каренович. Что от меня требуется?

– Самая малость, Константин Сергеевич. Не соблаговолите ли перекурить?

– С удовольствием. Надеюсь, дамы не возражают?

– Не здесь, – сапожник жестом остановил приживалок, уже раскрывших рты, чтобы огласить свой положительный вердикт. – На балконе.

– В квартире есть балкон?

– В нашей комнате, – пискнула дочь. –

И зарделась майской розой, сообразив, как звучат при сложившихся обстоятельствах слова «наша комната».

– Удобно ли? – предположил Алексеев. – Не знаю, как вы, господин Ваграмян, а я не вхожу к дамам без приглашения.

С самого начала он решил подыграть сапожнику, какой бы водевиль тот не выплясывал. Роль простака? Комичные положения? Внезапные повороты действия? Отлично, будем подбрасывать реплики.

– Я душевно извиняюсь, – вмешалась мамаша. – Курите на здоровье, балкон в вашем полном распоряжении!

Сапожник сделал жест, как если бы поднимал воротник:

– Оденьтесь потеплей. На улице метель.

– Надеюсь, вы составите мне компанию?

– Компанию?

Ашот задумался. Казалось, он разыгрывает сложную шахматную партию, и ему только что предложили спорный ход.

– Спасибо, не откажусь. Это не повредит делу, уверяю вас.

* * *

Балкон выходил во двор.

Метель, разыгравшаяся не на шутку, сюда не заглядывала, брезговала. Опершись о перила, Алексеев слушал, как она завывает, стучит в окна домов, гонит прочь запоздалых прохожих. Было в этом что-то театральное, невзаправдашнее. Сцена на балконе, подумал он. Шекспир, «Ромео и Джульетта». Два Ромео: мы с Ашотом. Две Джульетты-приживалки. Выгнать бы их из дома, пусть стоят под балконом, для пущей мизансцены. Ах нет, у Шекспира под балконом стоял Ромео...

– Вас угостить?

Ашот спрятал нос в ворот тулупа. Партия в шахматы продолжалась, новый ход следовало обмозговать.

– Спасибо, не откажусь, – повторил он.

– Это не повредит делу?

– Ни в коей мере. Что вы курите?

– «Императорские», семидесятку. Сегодня купил у братьев Кальфа.

– Нет, «Императорских» не надо. Вы курите, я не буду.

– Есть «Ферезли», с собой привёз. Они легче.

– «Ферезли»? Вы и мёртвого уговорите.

«Императорские» не годятся, отметил Алексеев, поднося Ваграмяну спичку. Годятся «Ферезли». Курить надо на балконе, именно сейчас.

– На что гадаем? – спросил он, затянувшись. – На кого?

– Гадаем?

– Меня уже просветили. Детали, мелочи, нюансы. Сочетание пустяков. От перестановки слагаемых всё меняется. Раз, и будущее – открытая книга.

– О чём вы?

– Не надо, Ашот Каренович. Система Заикиной, я в курсе. Я одного не понимаю: вам-то зачем? Выгнали меня на мороз... Что хотите узнать? О ком? О себе, обо мне?

– Гадаем, значит.

Сапожник рассмеялся. Алексеева пронзило острое как нож подозрение: «Неужели я ошибся спектаклем? Подал не ту реплику, что прописана в тексте?» Смех Ваграмяна звучал грустно, но вовсе необидно.

– Ни о себе, Константин Сергеевич, ни о вас. О Волжско-Камском банке. Слыхали про ограбление?

– Да.

Он действительно слыхал – в табачной лавке приказчик делился новостью с пышногрудой купчихой, заглянувшей взять папиросных гильз. Купчиха ахала, охала, хлопала ресницами. Алексеев ещё отметил, что фанфарон-приказчик вываливает на прилавок такие зубодробительные подробности, какие могут родиться лишь в мозгу, воспалённом страстью.

– Я мимо ехал, когда их грабили. Извозчик решил, что они присягу принимают...