o bdf4013bc3250c39

из жара и дадим остыть, а сами тем временем будем пить восхитительное

итальянское вино и закусывать сырными шариками.

Константин Генрихович вынул из холодильника бутылку привезенного из

недавней загранкомандировки вина и торжественно водрузил ее на столе.

– Я просто млею от этого вина, - сказал он. – Оно производится в области

Венето, это на северо-востоке Италии, из винограда сорта шардоне. Пьется

мягко, надо только смаковать каждый глоток, каждую каплю. Ну что,

приступим к трапезе? – и наполнил бокалы светло-янтарным напитком.

Зина взяла бутылку, прочитала на этикетке: «Natale Verga, Chardonnay del Veneto Frassinо, 1981».

– Это год производства? – спросила она.

– Да, разумеется, - кивнул профессор. – Прошлогоднее. Из ранних, молодых

вин. Вкус у него терпкий, ядреный. Попробуй, - и он поднес свой бокал к

бокалу Зины, слегка стукнул кромкой, так что раздался нежный, хрустальный

звон, и отпил небольшой глоток.

Зина отпила следом. Незнакомый, но оригинальный вкус приятно удивил ее.

Сырные шарики «Рафаэлло» придали букету дополнительной пикантности, и

вскоре Зина почувствовала, как приятная теплая волна поднимается откуда-то

89

из-под ложечки, мягкими перекатами подступает к горлу, к голове, слегка

туманит сознание.

– Знаешь, мне так легко, - слегка разомлев от выпитого, призналась она

Константину Генриховичу. – Хочется жить, улыбаться… Я ведь никогда не

говорила тебе, как я живу…

Зина прекрасно сознавала, что становится словоохотливой, развязной, но –

удивительно – это ничуть не смутило ее. Наоборот, ей вдруг захотелось

рассказать Швецу про свою жизнь, что-то в подсознании убеждало ее: он

поймет, проникнется. У нее так мало было в жизни добра, что первый

встреченный ею неравнодушный человек, каковым, несомненно, являлся для

нее Швец, заменил бы ей сейчас, она чувствовала, и отца, и мать, и всех

моралистов земли вместе взятых. И она стала рассказывать о себе: про

пьянки и ругань, про гроши, с большим трудом выкраиваемые матерью на

учебники и тетрадки для дочери, про серую атмосферу родительского дома…

– Бедняжка, я и не знал, что ты росла в такой обстановке, - посочувствовал

Константин Генрихович. – Представляю, как тебе было скучно.

– Нет, - возразила она. – Скучно мне не было. Мне помогали книги.

Удивительное, быстродействующее лекарство против скуки! Вполне

возможно, что будь в моей семье все мирно да гладко, я и не стремилась бы

учиться. Стала бы, как многие мои одноклассницы, продавщицами да вышла

бы замуж в девятнадцать лет. Не поступила бы в институт, тебя бы не

встретила, - она бросила в него испытующий взгляд.

– Ну, это ты зря! – дернулся Швец. – Если судьбой нам написано было

повстречаться, то мы все равно встретились бы. Я будто бы всю жизнь тебя

ждал…

– А давно ты женат?

90

– Двадцать пять лет. Сыну уже двадцать четыре, дочь на год моложе, твоя

ровесница.

– И что же, за все время ты ни разу не изменял жене? – отважилась спросить

Зина.

Швец поморщился, повертел в руках вилку с ножом, ответил не сразу.

– Как бы тебе сказать, - наконец, промолвил он. – Смотря что понимать под

изменой…

– А разве это слово подразумевает множество толкований? – лукаво

подстегивала его Зина.

– Оказывается, что так, - профессор медлил, стараясь найти нужные слова.
–

Молода ты еще, не сталкивалась со многими вещами. Если понимать под

изменой желание лишний раз не видеть жену, оставаться в своей оболочке -

среди книг, научных интересов, дискуссий с коллегами, командировок, - то

да, изменял. И продолжаю изменять.

– Что же так? – искренне удивилась Зина: такого ответа она никак не ожидала.

«Видно, и впрямь, мало жила», - мелькнула мысль.

– Мы с ней чужие люди, духовно, я имею в виду. Она химик, вся в своих

интересах, колбочках, лабораториях, шут его знает, в чем еще. Спорить о

физиках и лириках сейчас, конечно, уже не модно, но суть вещей-то осталась, как тяжелый ил на дне водоема. Просто никто не хочет тормошить этот ил, поскольку сегодня это уже не продуктивно. Однако мне от этого не легче.

Дома, в атмосфере, которая, казалось бы, должна быть для меня теплым

убежищем, чудесным очагом, я чувствую себя, будто на приеме у английской

королевы… Не знаю, поняла ли ты меня.

– Я стараюсь, - тихо ответила Зина.

– И обожаю дни, недели, когда она в командировках, вот как сейчас…

91

– Чтобы безнаказанно принимать у себя молоденьких девушек? – выпалила

Зина и спохватилась.

Повисло неловкое молчание. Она смотрела в тарелку, потупив глаза, он встал, прошелся по кухне и вдруг изо всей силы ударил кулаком в стену. Тупой звук

заставил ее вздрогнуть и осторожно поднять глаза. Константин Генрихович с

укором смотрел на нее, а на его руке пламенели две крупные кровяные

ссадины.

– Прости меня! – вскочила она и бросилась к нему, повисла у него на плече и

все тараторила: - Прости меня, я дура, дура! Я никогда так больше не буду, слышишь, никогда! Веришь мне? – не давая ему ответить, она схватила его

пораненную руку и запричитала: - Что с тобой? Ты ушибся? Тебе больно?

– Поранил о дверной косяк, пустяки, - едва слышно промолвил он. – Больно

от другого…

– Ну прости меня, прости! – умоляла она, понимая, что сказала глупость.

– Я тебя прошу никогда больше так не говорить, слышишь? – он взял ее

обеими руками за голову и пристально смотрел ей в глаза.

– Да, да, - кивала она.

– Никогда! – повторил он. – Иначе я перестану отличать тебя от твоих

подружек-продавщиц, поняла? Я все-таки думал, что ты на несколько

порядков выше их…

– Не буду, не буду, прости… - лепетала она. И вдруг тихо заплакала мелкими