О Чехове

– Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми. В мае будет.

– А мне было тридцать два. Жалко.

– Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, да и всегда набавляет мне года. Вот и я набавляю.

– Не молоды в двадцать семь лет?...

Стали вставать из-за стола... Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он очень не в духе.

– Я еду домой. А ты? Я сказала, что еще останусь.

– Понятно, - сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с Чеховым.

{147} - Это мой муж, Михаил Федорович, - начала я.

Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному выражению лица Миши, но меня удивил Чехов: сперва он будто пытался улыбнуться, но улыбка не вышла...

...А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было назначено.

Письма Антона Павловича она получала тайком, через почтовое отделение, до востребования, делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в ее отсутствие и не попало бы в руки мужа в недобрый час. Но муж все же знал о переписке, так как Авилова иногда давала ему читать некоторые письма.

– Ты видишь, - говорила она, - как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...

– Воображаю, какую ахинею ты ему пишешь.

Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?

Нет, я не дала.

***

Да, с воспоминаниями Авиловой биографам Чехова придется серьезно считаться.

***

– Расскажите мне про ваших детей - сказал Чехов.
– Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...

{148} - Надо жениться.

– Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья. У меня обязанности.

– А вы счастливы?
– спросил он вдруг.

Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.

– Счастливы?
– настаивал он.

– Но что такое счастье?
– растерянно заговорила я.
– У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть счастливой?

...И вдруг ей сказали:

– Лидия Алексеевна. За вами прислали из дома.

– Что случилось?
– вздрогнув, вскрикнула она.

– Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.

– Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свиданья.

Я вся дрожала. Он взял мою руку.

– Не надо так волноваться. Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.

Он шел со мной вниз по лестнице.

– Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина.

...Миша сам открыл мне дверь.

– Ничего, ничего, - смущенно заговорил он.
– Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Про тебя спросил: где мама? Видишь, мать, без тебя мы сироты.

Он пошел со мной в детскую. Никакого жара у него не было.

{149} - А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..

– Ну, прости. Сердишься?... А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...

"А я уже знала теперь, - пишет Авилова, - в первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича".

***

Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая.

Ее муж уехал на Кавказ, и у них в доме было тихо, спокойно и мирно.

В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости, и ее тоже пригласили. Жили Лейкины на Петербургской, в собственном доме.

Она сперва поехала в театр, кажется, на итальянскую оперу, где у Авиловых был абонемент. К Лейкиным попала довольно поздно. Ее встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.

– А я боялась, что вы уже не приедете, - громко заговорила она, - а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.

– Я задержала? Кого? Что?

– Ждут, ждут...

..."Скоро позвали ужинать, - пишет Авилова.
– Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего шума.

Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но {150} смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим на свете.

– Как бы меня женщины любили. Влюблялись бы без числа. Я знаю.

Когда стали вставать из-за стола, он сказал:

– Я хочу проводить вас. Согласны?

Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядом вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:

– Готово, идите.

Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были не свободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.

– Вот так кавалер, - крикнул Потапенко, отъезжая.

Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.

– Что это он кричал про кавалера?
– спросил Чехов.
– Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?

– Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.

– Не люблю я назидательного тона, - отозвался Антон Павлович.
– Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

– Как? Опять эполеты?

{151} - Ну, вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это от того, что я не нес ваш шлейф.

– Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.

– У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.

– Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?

– Нет, на меху. Вот.

– Где вы достали такую прелесть?

– На фабрике, около Серпухова. Завидно?