О красоте

— Боже, какая я была смешная! Но я хотела взять отсюда стих, просто для примера. Мы изучаем пантум.

Джек подпер рукой подбородок.

— Боюсь, мое представление о пантуме нужно освежить. Я подзабыл старые французские поэтические формы.

— Изначально она малайская.

— Малайская?

— Да, она заимствованная. Ее использовал Виктор Гюго, но она малайская. Это четверостишия с повторяющимися строчками и перекрестной рифмовкой, вторая и четвертая строка каждого четверостишия становится первой и третьей… я не путаю? Нет, все правильно — первой и третьей последующего. Мой пантум до конца не выдержан. В общем, это трудно объяснить, проще показать. — Клер открыла сборник на нужной странице и протянула его Джеку.

О Красоте Нет, я не могу перечислить то, что нельзя простить. У всех красивых есть какая-то рана. Снег выпадает навсегда. «То, что нельзя простить», — Слова, великолепная бесполезность. Снег выпадает навсегда. Красивые это знают. Слова — великолепная бесполезность. Они прокляты. Красивые это знают. Они стоят вокруг неестественно, как скульптуры. Они прокляты, Потому-то их печаль и прекрасна, Хрупкая, как яйцо в ладони. Жестокая, она облагорожена их лицами — Потому-то их печаль и прекрасна. У всех красивых есть какая-то рана. Жестокая, она облагорожена их лицами. Нет, я не могу перечислить.

Кейп-Код, май 1974 [38]

Теперь перед Джеком стояла пугающая задача: сказать что-то после прочтения стихов. Сказать что-то их автору.В странном противоречии со своей должностью, декан гуманитарного факультета не особенно любил поэзию и художественную прозу; его страстью были эссе — если уж быть до конца честным, даже не эссе, а орудие эссеиста, словари. Именно их тенистые рощи манили Джека, с трепетом склонявшего голову и взволнованно внимавшего словарным басням вроде дикой этимологии непереходного глагола «бродить» ^{20} .

38

Перевод Дмитрия Воеводы.

— Замечательно, — сказал, наконец, Джек.

— Да ну, это просто жалкое старье, но для примера сгодится. И все-таки, Джек, я правда тороплюсь.

— Я предупредил твоих, что ты опоздаешь.

— Да? Что-то случилось?

— Можно тебя на два слова? — В устах Джека это был парадокс. — В моем кабинете, хорошо?

3

Ну вот и они, его воображаемый класс. Говард позволил своим глазам собрать моментальную коллекцию их достопримечательностей, зная, что скорее всего видит их в последний раз. Вот панк с черными ногтями, вот индианочка с очами персонажей Диснея, вот девушка лет четырнадцати на вид с железной дорогой на зубах. Взгляд Говарда двинулся в глубь комнаты: огромный нос, маленькие уши, слишком толстая, на костылях, ржаво-красные волосы, на каталке, рост почти два метра, мини-юбка, вздернутые соски, до сих пор в наушниках, галстук-бабочка, галстук бабочка номер два, анорексичка с пушком на щеках, герой футбола, белый парень с дредами, длинные ногти домохозяйки из Нью-Джерси, полосатые колготки, начал терять волосы — их было так много, что Смит не мог закрыть дверь, кого-нибудь не прищемив. Итак, они пришли, они слушали. Говард раскинул свой шатер и начал спектакль. Он представил им Рембрандта не самобытным борцом с устоями, а конформистом; предложил им спросить себя, что такое «гений», и в недоуменной тишине подменил привычную фигуру прославленного в веках мятежного мастера на им, Говардом, созданный образ умелого подмастерья, изображавшего то, что было угодно его состоятельным патронам. Говард призвал студентов подумать об изяществе как маске на лице власти и взглянуть на эстетику как на утонченный язык исключений. Он посулил им курс, который подорвет их веру в спасительную человечность того, что обычно зовется искусством. «Искусство — это западный миф, — провозгласил Говард, в шестой раз за шесть лет, — и утешающий нас, и созидающий». Все записали эту фразу.

— Вопросы есть?

Ответ был неизменным — тишина. Но тишина особого сорта, характерная для престижных, дающих классическое образование колледжей. Слушатели Говарда молчали не потому, что им было нечего сказать — как раз наоборот. В комнате чувствовалось брожение миллионов мыслей, иногда настолько сильное, что казалось, они отскакивают от студентов и рикошетят от мебели. Кто-то скользил взглядом поверх стола, кто-то смотрел в окно, кто-то — с глубокой тоской на Говарда, самые слабые души краснели и утыкались в тетради. Но никто не издавал ни звука. Все страшно боялись своих соседей, а прежде всего — самого Говарда. В начале преподавания он по глупости пытался заглушить этот страх, теперь же явно его лелеял. Страх означал уважение, уважение предполагало страх. Если тебя не боятся, ты ничего не получишь.

— Что, совсем ничего? Неужели лекция была исчерпывающей? Ни одного вопроса?

Его английский акцент, сбереженный в целости и сохранности, тоже подливал масла в огонь страха. Говард дал тишине повисеть. Он повернулся к доске и медленно снял репродукцию, позволяя немым вопросам бомбить его спину. Пока он скручивал Рембрандта в плотное, белое полено, его ум заполонили личные вопросы. Сколько можно спать на диване? Разве секс так много значит? Конечно, он значит кое-что, но почему так много? Неужели надо бросить псу под хвост тридцать лет жизни только потому, что я до кого-то дотронулся? Или я стал другим человеком? Или постель — средоточие всего? Разве секс так много значит?

— У меня есть вопрос.

Голос, английский, как и его собственный, донесся откуда-то слева. Говард обернулся — из-за сидящего перед ней высокого парня он не заметил ее раньше. Первое, что бросилось ему в глаза, — два блика у нее на лице (возможно, действие кокосового масла, которым пользовалась зимой Кики). Одна лужица света лежала на гладком лбу, другая — на кончике носа; Говард подумал, что невозможно изобразить эти пятна, не уничтожив и не извратив глубокий темный цвет ее лица. Прическа ее изменилась: теперь это были рыхлые, торчащие во все стороны дреды не более пяти сантиметров в длину и с такими ослепительно-рыжими кончиками, словно она обмакнула голову в кадку с солнцем. Говард, который в данный момент пьян не был, убедился, что ее грудь — действительно чудо природы, а не прихоть его воображения: опять эти дерзкие соски, пробивающиеся сквозь толстый, вязанный резинкой свитер из зеленой шерсти. Его жесткий воротник-стойка заметно отставал от шеи девушки, что придавало ее голове сходство с торчащим из горшка цветком.

— Да, Виктория. Это ведь Ви, не так ли? Я вас слушаю.

— Да, это Ви.

Говард ощутил, как класс затрепетал от этой новости: первокурсница, которая знает профессора! Конечно, более целеустремленные охотники за информацией уже знали о вражде между Говардом и вновь прибывшей знаменитостью Монти Кипсом и, может быть, даже о том, что осмелившаяся на вопрос девушка была дочерью Кипса, а сидящая поодаль — дочерью Говарда. Возможно, их осведомленность простиралась еще дальше, и они имели представление о назревавшей на кампусе войне. Два дня назад в «Веллингтонском вестнике» Кипе резко выступил против антидискриминационного комитета Говарда, не только подвергнув критике его цели, но и усомнившись в его праве на существование. Кипе обвинил Говарда и его сторонников в насаждении либеральных взглядов на кампусе и подавлении протестов со стороны правого крыла. Как водится в университетских городах, статья стала сенсацией. Этим утром возмущенные коллеги и студенты завалили электронный ящик Говарда письмами в поддержку комитета. За спиной генерала, не способного держаться в седле, его армия рвалась в бой.

— Вопрос очень простой, — сказала Виктория, съеживаясь под столькими устремленными на нее взглядами. — Я только хотела…

— Пожалуйста, продолжайте, — подбадривал Говард.

— В котором часу занятия?

Говард почувствовал, как у студентов отлегло от сердца. Слава богу, ничего умного она не спросила. Видимо, мысль о сочетании ума с красотой была невыносима для всех присутствующих. Однако Ви не пыталась быть умной. И теперь они оценили ее практичность. Ручки замерли в воздухе. В конце концов, только это они и хотели знать: факты, место и время. Ви тоже приготовила ручку и низко опустила голову, но потом вдруг метнула в Говарда полувопросительный, полукокетливый взгляд в упор. К счастью для Джерома, подумал Говард, он согласился - таки вернуться в Браун. Эта девушка та еще штучка. Говард поймал себя на том, что он самозабвенно смотрит на нее и забыл ей ответить.

— Занятия в три часа, по вторникам, в этой аудитории, — ответил Смит у него за спиной. — Список литературы есть на сайте и при входе в кабинет профессора Белси. Кому нужна подпись в студенческой карточке, несите — я подпишу. Спасибо за внимание.

— Пожалуйста, — сказал Говард, перекрикивая шум сдвигаемых стульев и закрываемых рюкзаков, — оставьте мне свои имена только в том случае, если вы действительно решили взять этот класс.

— Но, Джек, — качая головой, сказала Клер, — эти сайты берут что ни попадя. Пошли им список покупок — они и его опубликуют.

Джек забрал у Клер распечатки и бросил их обратно в ящик. Красноречие, доводы и уговоры не помогли — придется, видимо, выложить все как есть. Джек снова обошел стол, прислонился к нему спереди и скрестил ноги.

— Клер…

— Ну и создание эта Зора!

— Клер, я не могу позволить тебе так отзываться о…

— Вот так экземпляр!

— Может быть, но…

— И ты просишь меня взять ее к себе?

— Клер, Зора Белси прекрасная студентка. Незаурядная, я бы сказал. Возможно, она не Эмили Дикинсон…