О красоте

— Я… сочувствую вашему горю, я… — глупо промямлил он.

— А?

Подняв голову, он увидел, как Виктория делает большой глоток красного вина из высокого бокала. Только теперь он обратил внимание на пустую бутылку рядом с ней.

— Мне нужно идти. Я искал…

— Послушайте, вы уже вошли. Садитесь. Мы ж не на лекции.

Она придвинулась к спинке кровати и, скрестив ноги, взялась за большие пальцы. Она была взвинчена или, как минимум, возбуждена, ерзала на месте. А Говард прирос к земле. Не мог пошевелиться.

— Я подумал, это ванная, — тихо-тихо сказал он.

— Что? Не слышу.

— Эти стены… Я решил, что это ванная.

— Понятно. А это будуар, — объяснила Виктория и небрежно, с насмешкой, обвела помещение грациозной рукой.

— Вижу, — сказал Говард, окидывая взглядом туалетный столик, овечью шкуру, шезлонг, покрытый тканью с принтами, которые, видимо, и послужили источником вдохновения для разрисовывавшего стены. Странная спальня для юной христианки.

— И поэтому, — твердо заключил он, — мне лучше уйти.

Виктория схватила большую меховую подушку и сердито запустила ею в Говарда. От толчка в плечо вино плеснуло ему на руку.

— Эй! Я, между прочим, в трауре, — сказала она с противной заокеанской гнусавостью, подмеченной Говардом еще раньше. — Уж присядьте, доктор, окружите меня пастырской заботой. А если вас это осчастливит, — тут она спрыгнула с кровати и на цыпочках пробежалась к двери, — я поверну замок, и никто нас не побеспокоит.

И на цыпочках прошмыгнула обратно.

— Так лучше?

Ну нет. Он повернулся, чтобы уйти.

— Пожалуйста. Мне нужно с кем-нибудь поговорить, — произнес позади него дрогнувший голос. — Здесь никого, кроме вас. Все молятся внизу. А вы здесь.

Говард собрался открыть замок. Виктория стукнула кулаком по покрывалу.

— Господи! Да не съем я вас! Я прошу вас помочь. Это ведь тоже часть вашей работы? Ладно, проехали. Ничего не было. Проваливайте.

Она зарыдала. Говард обернулся.

— Черт, черт, черт! До чего надоело плакать, — сказала Виктория сквозь слезы и сама над собой тихонько засмеялась. Говард подошел, медленно опустился в шезлонг напротив кровати. И испытал почти облегчение. В голове по-прежнему шумело от курева. Виктория вытерла слезы рукавами своей черной блузки.

— Вот облом. А поближе?

Говард покачал головой.

— Не слишком-то приветливо с вашей стороны.

— Я вообще неприветлив.

Виктория отхлебнула из бокала. Потрогала серебристые края зеленых шортиков.

— Я сейчас, наверное, вылитое чучело. Но дома я всегда хожу в удобной одежде. Не могу больше в этой юбке. Люблю, когда комфортно.

Она побарабанила пятками по матрасу и спросила.

— Ваша жена и дети тоже пришли?

— Я как раз их искал.

— А я думала, вы искали туалет, — Виктория, прищурив глаз, обличительно ткнула в него нетвердым пальцем.

— Его тоже.

— Хм.

Она снова повернулась, как на шарнирах, и плюхнулась на живот: ноги уперлись в спинку кровати, а голова очутилась недалеко от его колен. Рискованно поставив бокал на покрывало, девушка положила подбородок на руки. Изучающее всмотрелась Говарду в лицо и вдруг мягко улыбнулась, словно увидела нечто забавное. Говард следил за ее взглядом разбегающимися глазами, пытаясь их сфокусировать.

— Моя мать тоже умерла, — начал он, сбившись с намеченной интонации. — Поэтому я вас хорошо понимаю. Я тогда был моложе вас. Намного моложе.

— В этом, видимо, все и дело, — ответила она. Ее улыбка слиняла, уступив место задумчивой хмурости. — Почему бы не сказать просто: «Классный помидорчик!»?

Говард сдвинул брови. Что еще за игра? Он достал кисет с табаком.

— Классный — помидорчик, — раздельно произнес он и вынул из мешочка «Ризлу» [84] . — Вы позволите?

84

Марка бумаги для самокруток.

— Курите. Вам неинтересно узнать, что это означает?

— Не очень. У меня голова другим занята.

— Это такая фишка у студентов Веллингтона, — зачастила Виктория, приподнимаясь на локтях. — Наш шифр. Например, про семинар профессора Симеона мы говорим «Помидорчики: природа против селекции», про семинар Джейн Коулман (до чего тупая сука!) — «Чтобы как следует узнать помидорчики, необходимо изучить незаслуженно принижаемую роль женщины в истории», про семинар профессора Гилмана — «Строение помидорчика идентично строению баклажана», семинар профессора Келласа называется «Невозможно доказать существование помидорчика безотносительно самого помидорчика», а семинар Эрскайна Джиджиди — «Съеденный Найполом помидорчик в постколониальном мире». И так далее. Спрашиваешь: «На какой семинар записался?» — а тебе в ответ: «Помидорчики 1670–1900». Или еще что-нибудь в таком духе.

Говард вздохнул и провел языком по краю папиросной бумаги.

— Весело.

— Но ваш семинар… Ваш семинар — настоящая классика. Я от него без ума. Ваш семинар как раз о том, что никогда не стоит говорить «Классный помидорчик!». Потому к вам так мало ходит народу — я это не в обиду, это комплимент. Многим же неинтересно, когда нельзя ляпнуть «Классный помидорчик!». А для вас ведь ничего хуже не придумаешь, верно? Потому что ваши занятия не место для любителей помидорчиков. За это я их и уважаю. Они образцово интеллектуальны. На ваших занятиях становится понятно, что помидорчик — надуманное понятие, которое ни в коем случае не ведет к высшей правде, и никто не притворяется, будто помидорчики спасут вам жизнь или принесут счастье. Или что они учат жить, облагораживают сердце и являются «примером величия человеческого духа». Ваши помидорчики близко не лежат рядом с любовью и истиной. Это не дутые величины. Это такие прелестные, ни для чего не нужные помидорчики, которые люди, исключительно по собственным эгоистичным соображениям, наделили культурной — точнее, питательной— ценностью. — Она грустно хихикнула. — Именно так вы всегда и говорите: давайте вникнемв термины. Что красивого в этом помидорчике? Кто решил, что это и есть красота? По-моему, вы очень смелый, я давно хотела вам сказать, и хорошо, что сейчас сказала. Все вас ужасно боятся и ничего не говорят, а я всегда думаю: да ведь он обычный человек, преподаватели тоже люди; а может, ему будет приятно услышать, что мы любим его семинар. Ладно. В общем, ваш семинар — самый строгий, в плане интеллекта… Все так думают, а в нашем тупом Веллингтоне это, в общем-то, серьезный комплимент.

В этом месте Говард закрыл глаза и, как гребнем, провел рукой по волосам.

— Просто ради любопытства: как называют семинар вашего отца?

На мгновение Виктория задумалась. Потом махом допила вино.

— Храни вас помидорчики.

— Ну разумеется.

Виктория подперла ладонью щеку и вздохнула.

— И как меня угораздило проболтаться про помидорчики? Когда вернемся, меня, наверное, исключат.

Говард открыл глаза и закурил.

— Я никому не расскажу.

Они обменялись мимолетными улыбками. Виктория, кажется, вспомнила, где она и почему: опустила лицо, сжала дрожащие от сдерживаемых рыданий губы. Говард откинулся на спинку шезлонга. На несколько минут повисло молчание. Говард методично попыхивал самокруткой.

— Кики, — вдруг сказала она. До чего паршиво услышать имя возлюбленной из уст той, с кем собираешься ее предать!

— Кики, — повторила она, — ваша жена. Она восхитительная. Видная такая. На королеву похожа. Величественная.