О любви. Истории и рассказы
Шрифт:
Паша, как утверждали хорошо знающие его совхозные механизаторы, обладал поистине олимпийским спокойствием. Он никогда никуда не торопился, ни разу не ускорил свой неторопливый шаг и ни на кого, даже на собаку, не повысил голоса. Например, рассказывали о нем такую историю… Однажды летним поздним вечером бригадир собирал трактористов с поля на крытой брезентом машине. За Пашей, зная его кропотливый характер, заехали в последнюю очередь. В кузове машины уже сидели два десятка грязных, злых и донельзя уставших механизаторов, которым домой попасть шибко не терпелось, чтобы смыть с себя грязь, поужинать и хоть немного отдохнуть перед новым рабочим днем. Паша, не торопясь, собрал инструмент, тщательно разложил его по своим местам, медленно оделся и стал закрывать кабину трактора. Пошел дождь. Мужики
Паша для Маши был центром Вселенной. Она любила все то, что любил Паша. Он ходил у нее неизменно чистый, прибранный и сытый. Что бы Паша ни захотел, это появлялось в короткий срок у него на столе. Маша своим уходом вылечила мужу язву желудка, и тот годами о болезни не вспоминал, только иногда с перепоя, да и то недолго. Зимой, когда у механизаторов появлялись выходные и нормированные рабочие дни, Паша и Маша вместе отдыхали: сидели друг против друга и молчали.
– Паш, а Паш? – вопрошала мужа Маша-Крокодил.
– Че, Маш? – охотно откликался Паша.
И они опять надолго замолкали. Их краткие диалоги пересказывались на все лады и пересмеивались, но семейная пара к пересудам не прислушивалась: они жили счастливо, им было хорошо друг подле друга.
В начале нашего сближения, когда Маша-Крокодил заходила ко мне в квартиру, ее маленькие глазки долго и недоверчиво прощупывали меня, будто она хотела сразу понять, не буду ли я над ней насмехаться. А после ревизии она успокаивалась, что-нибудь рассказывала из деревенских новостей, а чаще всего возилась с моим пятилетним малышом.
– Тетя Маша, – останавливала я ее испуганно, – у ребенка заразная кожная болезнь, она передается через прикосновение.
– Да что ты говоришь такое? – изумлялась Маша. – Дети не могут быть заразными, – и продолжала играть с ребенком, к его великой радости.
Маше-Крокодилу Господь деток не дал, о чем она беспрестанно сокрушалась. Уж она-то, я думаю, своего малыша в детдом бы никогда не отдала – хоть калеку, хоть дурачка какого, любого бы выпестовала любовью своей недюжинной.
Говорить с ней можно было на любые темы, она честно и прямо, без лукавства, высказывала то, что думала. В отношении семейной жизни Маша-Крокодил имела четкие правила, которые в своей справедливости, строгости и неукоснительности выполнения чем-то напоминали солдатский устав.
Нельзя навязывать мужу собственное мнение, надо создать такую понятную ему обстановку, чтобы он сам захотел выполнить необходимую домашнюю работу, – считала тетя Маша. Если хочешь изменить его в чем-то, например отлучить от пьянства, довольно здраво рассуждала она, то дай ему взамен выпивки увлекательное занятие, например купи мотоцикл, либо машину, либо что-то другое, к чему его душа тянется, тогда мужик и сам пить не будет. Короче, чтобы свести на нет какой-нибудь мужнин недостаток, ругаться ни к чему, а надо взамен дать что-то очень важное и нужное ему. Свой философский взгляд был у нее и на предполагаемые мужские измены. Горе той женщине, утверждала она, которая своего мужа победит в дрязгах, – счастье сразу уйдет из их дома. Не мне судить, насколько Маша-Крокодил была права в своих измышлениях, но на практике у нее получалось все очень здорово: Паша ее ценил и поменять ни на кого не стремился.
Хотя над тетей Машей люди довольно часто беззастенчиво смеялись, она в пререкания с ними не вступала. Только один раз ее вынудили обстоятельства. Дело было так. В нашем крупном семеноводческом совхозе по окончании посевной праздновали «Борозду», как ее называли. Выдали рабочим заслуженные премиальные, ну и погуляли все всласть. А на другой день выяснилось, что как-то в суете остался незасеянным отдаленный клин между двумя березовыми колками. Поскольку в район об окончании посевной уже отрапортовали, то в срочном порядке Пашину бригаду на эту работу и отрядили. Про еду хмельные еще трактористы вспомнили, когда время обеда пришло, а продуктов с собой, как оказалось,
никто не захватил. До села было около семи километров, поэтому возвращаться не стали, а решили покемарить в тенечке, да тем и обойтись. Привыкшие подсмеиваться над Пашей, мужики и на сей раз правилу своему не изменили.– Паша, а ты что своему Крокодилу на премиальные купишь? – подтрунивал над ним его напарник.
– А тебе какое дело? – услышали вдруг мужики Машин голос. – Чего ты обо мне хлопочешь? Своих забот мало? Красота скоротечна, совместно с молодостью уходит, скоро и у твоей супружницы морщины по аршину будут, может, непригляднее меня станет. Не забывай об этом, если часом над человеком посмеяться захочешь, – закончила она свою отповедь.
Маша-Крокодил стояла в пяти шагах от механизаторов, скрестив руки на мощной груди. У ног ее стояла большая сумка – не иначе с Пашиным обедом.
– Ты че, Маш? – оторопел и Паша.
– Опохмелиться принесла, Паш, да пообедать, – кротко ответила она.
– Отдохни, Маш, – пожалел Паша жену, вытиравшую пот со лба.
– Некогда, Паш, – сказала она и заторопилась в обратный неблизкий путь на своих коротких крокодильих ножках.
– Ну чего примолкли? Обедать присаживайтесь, – пригласил Паша насмешников. – Я свою Марью ни на кого никогда не променяю, а красавиц вам, дуракам, оставил.
Однажды мой сынок нечаянно уронил со второго этажа игрушечный пистолетик, которым очень дорожил. Боевое оружие малыша, как на грех, провалилось в щель между стеной и лестницей, угодив прямехонько в Машину кладовку. Проведав об этом, сострадательная женщина, не пожалев времени, в поисках игрушки переворошила все сундуки, весь хлам перетряхнула и поздним вечером, уставшая до изнеможения, принесла-таки парнишке игрушку. Она была в пропыленном платье, с головы до ног в паутине, грязные борозды от стекавшего по лицу пота устрашили бы без преувеличения кого угодно, но мой счастливый малыш бросился ей на шею, крепко обнял и расцеловал. А о пущей признательности она и мечтать не могла! Неудивительно, что, даже повзрослев, сын отчетливо помнит этот случай: доброта хранится в памяти человека пожизненно.
Ровно через год после недолговременной тяжелой болезни тетя Маша умерла. С ее уходом все соседи словно что-то потеряли, а Паша при известии о смерти жены враз постарел. Спустя две недели после похорон он повесился: жить дальше без солнечной любви Марьи и ее сердечности Паша не захотел.
Ольга Есаулкова. Обещание
Василий тащил тяжеленные ведра с ледяной водой (ох, как на Северном полюсе!). Сейчас вода немного погреется на солнце – и поливать огород. Хозяйство не такое большое, как у других односельчан, но все равно требует усилий и щепетильного соблюдения распорядка.
Наточка к тому времени уже почти совсем не ходила. Только лежала в тени огромной старой яблони и часто-часто громко отдувалась, сильно выпячивая пухленькую нижнюю губу. Жара стояла такая, что население ада, наверное, громко хохотало: завидуйте нам, мол, у нас-то попрохладнее будет!
Ната посасывала лимонную дольку и обмахивалась журналом «Здоровье», номер пятый за 1978 год. «Труд – источник радости!» – весело вещала обложка. Василий согласно хмыкал. Он готов был трудиться сколько угодно и получать от этого и радость, и приятную усталость, а можно и без радости – лишь бы с Натой все было хорошо. «Моя королевишна», – называл Василий Нату в порыве особой нежности, от которой он иногда начинал задыхаться, а потом сердце делало «бум», и он снова мог продолжать жить.
«Королевишна» возлежала под яблоней, и ее живот возвышался огромной, наполненной жизнью горой. Там, в недрах горы, кто-то плавал в вязком теплом вареве. Кто-то крохотный, но уже похожий на Василия.
Несколько месяцев назад на осмотре в районной поликлинике Василий буквально заткнул любезного и внимательного седого доктора, когда тот пытался сообщить им пол младенца. Нет-нет-нет, такой сюрприз! Да и какая разница, какого пола будет их с Наточкой чудо. Чудо – оно и есть чудо. Чудо чудесное… Василию беспрестанно хотелось петь. Он на радостях, когда Ната сообщила ему новость, даже курить бросил. И вот ведь теперь не хотелось же, не тянуло совершенно.