О любви. Истории и рассказы
Шрифт:
У входа в церковь тоже было полно воды, но дальше, на возвышении амвона и алтаря, оказался сухой островок.
– На алтарь меня? Нельзяааа, – скрипела Ната.
Она шумно и часто дышала и еле переставляла ноги.
– Можно, Наточка, можно. Когда новая жизнь – все можно! – Василию было на тот момент наплевать на правила, любые правила. Тут бы выдюжить, а Бог поймет, поможет.
Василий, словно скатертью, накрыл простыней влажный серый камень пола. Включил дорожный большой фонарь, освещая амвон, словно сцену.
– Давай, Наточка, давай, аккуратненькоооо, – шептал он.
Наконец Ната легла,
– Так теплее?
– Да-да…
Они не замечали времени. Время остановилось, и важно было только вытерпеть, выждать. Вместе.
Когда отошли воды и схватки стали частыми и мощными, Ната опять задышала нервно и часто, как собака.
– Дай мне руку, Васенька. Нет, не надо руку, подстели там еще пеленочку, давай-давай… Так… а теперь я буду дышать правильно и тужиться, хорошо? Уже скоро, уже совсем близко… А ты там… Вася, ты там принимай. Сможешь?
Сказать правду? Признать, что в момент, когда надо быть настоящим мужиком, больше всего хочется зарыть голову в песок – и пусть бы все произошло без его участия?
– Наточка, конечно, смогу, родимая, конечно…
Удивительно, но, будто подчиняясь его словам, весь страх в Василии уменьшился, сжался в одну крохотную точку, которая пульсировала в горле. Спокойно и почти хладнокровно он ждал, когда большой Наточкин живот вытолкнет то, что было в нем.
От сопереживания Василий так крепко сжимал кулаки, что ладони, израненные ногтями, закровили. Милая, родная, ты справишься!
Наточка заскрипела зубами от натуги и затем завыла глубоким утробным голосом, низко так: «Аааааооооу». И вот…
– Ну чтооооо? Вася! Головка показалась?! Сейчас-сейчас, потерпи, миленький, – кричала Ната, и было непонятно, кого она просит потерпеть: себя, Василия или ребенка.
– Показалась, Наточка, давай, поднажми!
Когда у Василия в руках оказался их с Наточкой влажный, маленький и очень теплый ребенок, Ната шумно выдохнула и расслабленно откинулась назад. А Василий держал у сердца свое чудо. Невозможно поверить. Невозможно принять реальность происходящего.
– Ну что, Вася, кто это?
Василий помотал головой, очнувшись от минутного забытья:
– Как кто, Наточка? Человек!
– Вася, – устало улыбнулась Ната, – тебе бы все шутки шутить! Кто там: мальчик или девочка?
Василий забыл совсем, что существо, лежащее в его огромных руках, вовсе не бесполое, и сюрприз… сюрприз…
– Девочка… Наточка, дочка у нас, – просипел Василий.
Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Оставался еще один шаг, и для него Василий достал из котомки с инструментами, которую успел прихватить из трактора, небольшой перочинный ножик.
Легко сказать «режь, не бойся», рука Василия заметно подрагивала, все-таки живая плоть.
– Ей точно не будет больно? – тревожился Василий.
– Точно, – успокаивающе улыбалась усталая Ната.
То мгновение станет для Василия самым удивительным и восхитительным в его жизни. Даже не момент самого рождения дочки, а именно этот. Когда он одним движением перерезал пуповину, надежно связывающую его главную женщину и дочку – его САМУЮ главную женщину, – вселенная словно
распахнулась и одарила его лавиной тепла и света такой оглушительной силы, что на короткий миг он оглох и ослеп. Бесконечное, абсолютное счастье… Так вот какое оно!Укутав младенца и обнявшись, они просидели до утра. Ребенок умиротворенно и деловито сосал грудь, как будто так и надо, как будто все дети на свете приходят в мир в такую страшную грозу в заброшенной церкви.
А ранним утром дождь закончился, отдав власть снова всемогущему солнцу. Через разрушенный купол церкви оно робко светило, и стало совсем спокойно и благостно.
– Ну что, Наточка, собираемся – и поедем в больницу. И на этот раз мы доедем, помяни мое слово, – хорохорился Василий.
Ната снова, «на дорожку, для сугреву», приложила дочку к груди, и тут девочка, крошечная и беззащитная, пустила из носа тягучий, прозрачный, несоразмерно огромный пузырь. Наточка рассмеялась:
– Я знаю, как мы ее назовем!
…Через два месяца у этой же церкви Нина-старшая держала на руках Нину-младшую:
– А вот и твой роддом, малышка! Самый чудесный из всех, которые можно придумать.
Рыжая крестная, давно уже переставшая страдать насморком и почти избавившаяся от ветра в голове, ласково улыбалась своей маленькой тезке…
Анна Сохрина. Назовите правнучку Эсфирь
«Дай Бог быстрой и легкой смерти… Дай Бог быстрой и легкой смерти…» – бормотала Этка на идише и перебирала старческими пергаментными пальцами чашки в буфете.
– Бабушка, что она говорит? – недоуменно спрашивала я, привыкшая, что взрослые говорят между собой на идише, когда хотят, чтобы дети не поняли.
Бабушка подходила к сестре, вслушивалась в ее бормотание и укоризненно качала головой:
– Брось, Эсфирь, грех так говорить! Бог сам знает, когда и за кем приходить…
Эта запыленная питерская квартира на Васильевском острове, заставленная громоздкими резными комодами красного дерева, которые потом молодое поколение выкинуло, заменив на модные чешские стенки-однодневки из фанеры и стекла, отпечаталась в моей памяти так четко и ясно, что я и сейчас могу с точностью сказать, где стояли кровать и кресло, какие занавески висели на окнах и какого цвета была скатерть на столе.
Бабушка Лиза любила сестру и старалась бывать у нее почаще, тем более что Эткин сын Миша был замечательным врачом, выписывал бабушке лекарства и давал дельные советы, помогающие держать в узде вечно скачущее давление. А я в те детские годы при хронически занятых родителях была постоянным бабушкиным довеском.
– А где Лизочкин хвостик? – дразнил меня Эткин муж Яша. Он был веселым, с топорщащимися усами и лучиками добрых морщинок в уголках глаз, и всегда мне что-нибудь дарил: то прозрачный леденец на палочке, то тряпичную куклу.
– Яша – золотой муж, – вздыхала бабушка. – Ну кто бы еще терпел нашу Этку все эти годы?..
И в самом деле, вот уже лет пятнадцать, как говорилось в семье, «Этка сбрендила». Началось все с того, что она начала разговаривать вслух со своим погибшим во время войны сыном Атей. Портрет двадцатилетнего красавца в форме лейтенанта танковых войск всегда висел на стене. Атя сгорел в танке в 45-м, в последние месяцы войны.