О, Мари!

– А Фаина? Ее родители и брат только что эмигрировали, ее же не выпустят!

– Да, здесь могут быть проблемы. Ее могут не пустить в Германию, даже если вы распишетесь. А мама… с мамой повидаешься, когда приедешь в отпуск. Давид, так живут миллионы людей, пора взрослеть! Впрочем, твоя служба может продлиться год, два, максимум три. Вряд ли больше. Обычно после трех лет идет ротация – либо ты идешь на повышение, либо тебя переводят обратно в Союз, либо, наконец, увольняют на «гражданку».

Что делать? Если откажусь от командировки, меня действительно могут наказать по партийной линии, исключить из КПСС и лишь тогда уволить в запас. Сколько терпеть и снова оказаться у разбитого корыта? Ну уж нет. Не хочу в этом иерархическом обществе становиться человеком второго сорта. На что я тогда буду жить? Отца уже нет, с Рафой случилась трагедия, Арам в тюрьме – помощи ждать неоткуда. Зарплаты копеечные, а тут хоть какие-то привилегии. В конце концов, я еду в центр Европы! Жаль, конечно, что придется какое-то время провести врозь с Фаиной.

Я постарался по возможности оптимистично представить Фаине положение дел. Мой рассказ она выслушала спокойно.

– Понятно, счастье откладывается. Чего еще можно было ожидать от этой власти? Примерю на себя жизнь офицерской подруги.

– Держись, Фаиночка, я скоро отправлю приглашение…

– Ну, Давид, тут уж как получится. Я не питаю иллюзий. Конечно, мне будет одиноко…

На вокзале мне трудно было смотреть ей в глаза. Фаина заметно сникла, стояла возле меня с безразличным видом. Я переживал из-за того, что не смог оправдать ее надежды. А может, просто в глубине души не был готов на окончательный разрыв с Мари?

* * *

Город Котбус в Восточной Германии (земля Бранденбург), куда я должен был прибыть для продолжения службы, находился на реке Шпрее, между Берлином и Дрезденом. Возле этого важного железнодорожного узла стратегического значения была размещена механизированная дивизия советских войск. Небольшой, чистенький, старинный городок примерно со ста тридцатью тысячами жителей был известен как центр производства текстильных и кожевенных изделий. Военная прокуратура, где мне предстояло занять должность старшего следователя, располагалась на окраине, в военном городке, огороженном высокой бетонной стеной. Внутри военный городок мало чем отличался от подмосковного Ногинска. Всё один к одному: те же лица, та же бытовая культура, нравы, – маленький кусочек России.

Служба, как и прежде, была несложная. Офицерские попойки, пьяные солдатские драки, разговоры о том, как выгодно поменять марки на рубли и обратно, какие товары являются наиболее ходовыми в Союзе, по какой цене их можно реализовать через комиссионные магазины и т. д. Передо мной, конечно, старались особо не раскрываться – все-таки прокурорский работник. Должность и звание дали мне возможность жить сравнительно обособленно.

Часть зарплаты мы получали в марках, часть в рублях. Рублевую часть обычно отправляли домой или откладывали на сберкнижке. От материальной помощи Фаина отказалась, но подарки в виде текстильных и кожаных изделий принимала с удовольствием.

С телефонного узла военного городка я без труда связывался с мамой, Фаиной, Орловским, Ольгой. Несколько раз поговорил с Наташей и Терезой, которая потом сама постоянно звонила мне. Как она ко мне привязана! Никак не может принять тот факт, что по сути мы больше не родственники. Тереза передавала мне последние новости, рассказала, что Мари нашла работу в крупном рекламном агентстве, снимается в рекламных роликах, демонстрируя ювелирные изделия, и сама читает текст. Огромные плакаты с ее изображением висят во многих центральных торговых точках Парижа. Оплата хорошая, Мари довольна. Себастьян растет крупным смышленым мальчиком, особенно он привязан к мадам Сильвии.

Иногда я выходил в город, переодевшись в гражданское, – находиться в населенных пунктах в военной форме запрещалось, что было мне по душе. Часто задумывался, как мог этот добрый, честный, радушный народ стать причиной двух мировых войн? Зачем нужно было так остервенело и жестоко сражаться за абсурдные идеи? Видимо, феномен массовых психозов, охватывающих целые народы, еще недостаточно изучен. И еще интересно, почему наши люди, повседневно общаясь с немцами, не могут перенять если не их трудолюбие, то хотя бы чистоплотность? Немцы здесь живут скромно, но все вокруг буквально вылизано, светло и чисто. А возвращаясь в наш городок, я вижу привычную картину: неубранные мусорные баки, неопрятные офицеры, пахнущие потом, селедкой и чесноком. Впрочем, среди молодых уже заметно определенное стремление к европеизации. Чаще других я общался с майором Александром Гордуновским. Несколько раз мы вместе ездили в Берлин, в Дрезден, ходили по музеям, обедали, а вечерним поездом возвращались домой.

Проходили месяцы. Я ясно чувствовал, что в моей жизни установилась некая длинная пауза. Не покидало ощущение, что это затишье перед грозой.

Удар последовал неожиданный и жестокий…

* * *

Обычным воскресным утром, когда я собирался на станцию, чтобы поехать в Берлин – дорога занимала около полутора часов, – меня позвали к телефону. Звонок был из Москвы. Я взял трубку и услышал взволнованный голос Нины Меламед:

– Давид, Фаину арестовали!

Подкошенный страшной новостью, я сел на табуретку:

– Кто, когда, почему?!

– Ничего больше не знаю…

Казалось, сердце сейчас разорвется от бессильной ярости. Я представил мою гордую непокорную подругу в темной и грязной камере. Тюремная еда, тюремный туалет, тюремные запахи… Недоброжелательные, мрачные лица гэбистских следователей и надзирателей… Это я виноват! Трус, эгоист, надо было отказаться от командировки в Германию. Уж как-нибудь не исключили бы из партии! Паршивец Соколов меня просто на пушку брал. Вкатили бы выговор и отправили куда-нибудь в Омск, в Пермь, к черту на рога. А может, вообще бы демобилизовали. Главное, что с Фаиной ничего бы не случилось. Глупая девочка! Осталась одна, взялась за старое… в моем присутствии она бы себя так не вела. Что же делать? Надо попросить отпуск хотя бы на две недели. Но кто мне его даст? Я здесь всего пять месяцев… И потом, как я объясню, почему мне надо уехать, что случилось, кто мне Фаина? Тут же «особист» выяснит суть произошедшего, меня возьмут в разработку, ограничат выход в город и телефонные звонки. Работа – туалет – дом, вот и все. А через некоторое время тихо спрячут где-нибудь за Уралом.

Хорошо, предположим, мне дали отпуск. Что я буду делать в этом сумасшедшем Вавилоне – Москве? Ведь дело расследует КГБ.

Через несколько часов, когда ко мне вернулся дар речи и улеглась лихорадка в мыслях, позвонил Орловскому. К телефону подошла Ольга.

– Ольга, случилось несчастье: Фаину взяли. Я не имею права тебя вмешивать в это дело, но не поделиться тоже не могу. Ты знаешь, кто для меня Фаина. Сердце разрывается! Может, есть хоть какая-то возможность помочь ей?

– Поняла, поняла. Завтра рабочий день, я тебе позвоню вечером. Держись! Слышишь?

Боже, что за роковой год! Теряю всех близких. Мари, отец, Рафа, Арам… А теперь и Фаина, заблудившаяся в мифическом мире борьбы за демократию и светлое будущее народа.

* * *

В Америке дядя Фаины через знакомого конгрессмена направил в советское посольство ходатайство о ее освобождении. Брат попросил о помощи нашего соседа, народного артиста СССР Хорена Абрамяна. Тот вместе с известным композитором, народным артистом СССР Арно Бабаджаняном обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой «помиловать молодого талантливого литератора», как было отмечено в их письме, но до суда дело не дошло, и вопрос помилования отпал сам собой. Через четыре с половиной месяца Фаину выпустили – судя по всему, приняв во внимание столь широкий общественный резонанс, а главным образом то, что участие девушки в диссидентской деятельности, за исключением чтения и периодических передач запрещенной литературы знакомым, ничего серьезного собой не представляло. Однако квартира Фаины была опечатана, и ей пришлось остановиться у Нины.