О ней и о ней

Кашин вздрогнул. Удивленно раскрыл рот, а глаза на чекиста.

Соломин ласково:

– Чё призадумался, дорогой мой. Аль спужался?

А рукой все по волосам. Говорит тихо, нараспев:

Не бойсь, не бойсь, дорогой. Смертушка твоя далече. Страшного покудова ещё нету-ка. Дай-ка я тебе пособлю курточку снять.

И ласково, твердой уверенной левой рукой отстегивает у офицера френч, приговаривая:

– Не бойсь, дорогой мой. Теперь рукавчик сымем.

Кашин раскис. Руки растопырил, покорные, безвольные. По лицу горькие слезы. Он не замечал их. Соломин овладел им, ласково тетёшкая:

– Теперь штанишки. Ничё, ничё, дорогой мой.

Глаза у Соломина честные, голубые. Лицо скуластое, открытое. Грязноватые мочала на подбородке и верхней губе рыжей бахромой. Раздевал Кашина, как заботливый санитар больного:

– Теперь штанишечки...

Закадровый голос Срубова на фоне раздевающихся людей:

– А, может, каждый из них мечтал быть председателем Учредительного Собрания? Может первым министром реставрированной монархии? Может быть самим императором? Разве я не мечтаю быть народным комиссаром не только в РеСеФеСеэР, но и даже в Мировой Советской Федеративной Социалистической Республике.

Срубов стоял, теребил портупею, жесткую бороду.

Голый костлявый человек стоял, поблескивая пенсне. Он первым разделся. Комендант показал ему на нос:

– Снимите.

Голый немного наклонился к коменданту, улыбнулся. Срубов увидел тонкое интеллигентное лицо, умный взгляд и русую бороду.

Приговоренный:

– А как же я тогда? Я ведь тогда и стенки не увижу. – в вопросе, в улыбке наивное, детское.

Чекисты захохотали.

Комендант выронил изо рта папироску:

– Вы славный парень, черт возьми. Ну ничего, мы вас подведем. А пенсне все-таки снимите.

Другой, тучный, с черной шерстью на груди, тяжелым басом:

– Я хочу дать последние показание!

Комендант обернулся к Срубову.

Срубов подошел ближе. Вынул записную книжку. Приготовился, но записывать не стал. А толстый врал, путался, тянул,

– Около леска, между речкой и болотом, в кустах... Отряд, в котором я служил... Осенью девятнадцатого, по приказанию Колчака закопал часть золотого запаса Российской империи... около сорока пудов золота в слитках.

По лицам чекистов видно, что никто ему не верит, а приговоренный не унимался, стараясь выиграть время:

– Отложите расстрел... Возьмите меня проводником... Я покажу место... где зарыто золото... Много золота!...

Срубов положил записную книжку в карман. Комендант, смеясь, похлопал голого по волосатому плечу:

– Брось, дядя, вола крутить. Становись.

Разделись уже все. От холода терли руки. Переступали на месте босыми ногами.

Белье и одежда пестрой кучей.

Комендант сделал рукой жест - пригласил:

– Становись.

Тучный, в черной шерсти, захлебывался слезами.

Сухоногий ротмистр из карательного отряда воскликнул:

– Да здравствует Советская власть!

С револьвером против него широконосый, широколицый, бритый Ванька Мудыня. Махнул перед ротмистром жилистым татуированным матросским кулаком. И сочным плевком сквозь зубы:

– Не кричи, золотопогонник, не помилуем.

Коммунист, приговоренный за взяточничество, опустил круглую стриженную голову в землю, глухо сказал:

– Простите, товарищи.

А веселый, с русой бородкой, уже без пенсне, и тут всех рассмешил. Стал, скроил глупенькую рожицу:

– Вот они какие: двери на тот свет - без петель. Теперь буду знать.

Чекисты смеялись, а Срубов задумался (закадровый голос Срубова):

– Нет же, бред, никто и не собирается их убивать.

А комендант, все смеясь, приказал:

– Повернитесь.

Приговоренные не поняли.

Комендант:

– Лицом к стене повернитесь, а к нам спиной.

Лица у конвоиров, у коменданта, у Срубова, у чекистов с револьверами одинаковы: напряженно- бледные. Только Соломин стоял совершенно спокойно. Лицо у него было озабочено не больше, чем нужно для будничной работы.

Срубов глаза в трубку, на огонек, а все-таки заметил, как...

Моргунов, бледный, хватал ртом воздух, отвертывался, но какая-то сила тянула его в сторону пяти голых и он кривил от них лицо и глаза.

Огонек в трубке дрогнул.

Больно стукнуло в уши.

Белые туши мяса упали на пол.

Чекисты с дымящимися револьверами быстро отбежали назад и сейчас же щелкнули курками.

У расстрелянных в судорогах дергались ноги.

Тучный Кашин со звонким визгом выдохнул в последний раз.

Срубов (закадровый голос):

– Есть ли душа или нет? Может это она с визгом выходит?

Двое в серых шинелях ловко надевали трупам на ноги петли, отволакивали их в темный загиб подвала.

Двое, такие же, с лопатами копали землю, забрасывая дымящиеся ручейки крови.

Соломин Заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки с рубашками, а верхнее платье отдельно.

В следующей пятерке был поп. Он не владел собой. Еле тащил свое толстое тело на коротеньких ножках и тоненько дребезжал:

– Святый Боже, Святый крепкий...– глаза у него лезли из орбит.

Внезапно отец Василий упал на колени: