О ней и о ней

– Братцы родимые, не погубите!

А для Срубова он уже не человек - тесто. Нисколь не жаль такого. Четко, сквозь зубы:

– Перестань ныть, Божья дудка. Москва слезам не верит.

Его грубая твердость - другим чекистам толчок. Мудыня, крутя цигарку:

– Дать пинка в корму - замолчит.

Высокий, вихляющий Семен Худоногов и низкий квадратный, кривоногий Алексей Боже схватили попа, сволокли, стали раздевать.

Поп опять затянул, задребезжал стеклом в рассохшейся раме:

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...

Ефим Соломин остановил их:

– Не трожте батюшку. Он сам разденется.

Поп замолчал. Мутные глаза на Соломина. Худоногов и Боже отошли. Отец Василий сказал вдруг спокойно, рассудительно:

– Братцы, не раздевайте меня. Священников положено хоронить в облачении.

Соломин ласково:

– В лапотине-то, дорогой мой, чижеле. Лапотина-то она тянет.

Поп полулежал на земле. Соломин сидел перед ним на корточках, подобрав полы длинной серой шинели, расстегивал у него черный подрясник.

Соломин:

– Оно эт-то ничё, дорогой мой, что разденем. Вот надоть тебя бы ещё в баньке попарить. Когда человек чистый да расчищенный, тожно ему и легче помирать. Чичас, чичас всю эту базтерму долой с тебя. Ты у меня тожно как птаха крылышки расправишь.

У священника тонкое полотняное бельё. Соломин бережно развязал тесемки у щиколоток.

Соломин:

– В лапотине тока убивцы убивают. Мы тебя не убиваем. Тебя казна казнит. А казнь, дорогой, дела великая, мирская...

Один офицер попросил закурить:

– Дайте дымку, затянуться перед смертью.

Комендант дал папиросу.

Офицер закурил, и стаскивая брови спокойно щурился от дыма:

– Нашим расстрелом транспорта не наладите и продовольственного вопроса не решите.

Двое других раздевались как в предбаннике, смеялись, болтали о пустяках, казалось ничего не замечали и видеть не хотели, но глаза обоих были мертвые, расширенные от ужаса. Пятая - женщина - крестьянка, раздевшись, спокойно перекрестилась и стала под револьвер.

А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел поворачиваться спиной:

– Я прошу стрелять меня в лоб.

Срубов ему обрезал:

– Системы нарушать не могу - стреляем только в затылок. Приказываю - повернуться.

У голого офицера воля слабее - повернулся.

Увидел в двери массу дырочек. И вдруг та дырочка, которую он облюбовал, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер.

За ноги, веревками, оттащили их в загиб.

Чекисты крутили цигарки. Боже с осуждением сказал:

– Ефим, ты, как жаба, завсегда веньгаешься с ними.

Соломин тер пальцами под носом:

– А чё их дразнить и на них злобиться. Враг, он, когда не пойманный. А тато-ко - скотина бессловесная. Дома, когда по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь: стой, Буренка, стой. Тожна она и стоит. А мне того и надо. Половчее потом-то ее резать.

После этой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания - дурманящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползли на коленях, молили.

Срубов молчал, смотрел и курил.

Оттаскивали в сторону расстрелянных.

Присыпали кровь землей.

Ррр-ах-рр-ррр-ах!

Тащили.

– Имею ценные показания. Прекратите расстрел!

Трррраааахххх!

Тащили.

– Да здравствует государь император! Стреляй красная сволочь! Пострелял и вас, красножопые! Долой коммунис...

Тррраааххх!

Тащили.

– Господи помилуй. Невинно погибаю!

Трррааааххх!

Тащили.

– Умоляю: пощадите!

Тррраааххх!!!

Тащили.

Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящий мертвенно-бледные, устало расстегивающие полушубки, с рукавами, покрасневшими от крови.

Алексей Боже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением лицом, забрызганном кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копоти усов.

Ефим Соломин с деловитостью, серьезный и невозмутимый, трущий под носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки, поправляющий разорванный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражки с красной звездой.

Закадровый голос Срубова:

– Разве этой интересной ЕЙ - Революции - это ЕЙ необходимо только заставить одних убивать других, приказывать умирать другим. И только. И чекисты и я сам, Срубов, и приговоренные одинаково ничтожные пешки в большой игре Мировой Революции, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводного механизма. На этом заводе уголь и пар - ЕЁ стихийная сила. Хозяйка здесь ОНА - Революция - жестокая и прекрасная.

Молодой красавец - гвардеец не хотел раздеваться. Кривив тонкие, аристократические губы, сказал:

– Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду.

Наум Непомнящий злобно ткнул его в грудь дулом нагана:

– Раздевайся, гад!

Офицер раздраженно:

– Давайте холуя!

Непомнящий и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили.

Рядом почти без чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, в горле у него шипело, словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать.

Соломин плевался, отворачивался, когда стаскивал штаны с красными лампасами:

– Тьфу, не продохнешь. Белье-то како обгадил гад.

Гвардеец раздетый, стал, сложил руки на груди и не шагу. Заявил с гордостью:

– Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русского офицера:

Отхаркался Худоногову в глаза.

Худоногов, в бешенстве, сунул в губы офицеру ствол маузера и, ломая белую пластинку зубов, выстрелил.

Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками. В судорогах заиграло мраморное тело атлета.