О ней и о ней

Срубов:

– Кто он?

Крутаев:

– Клименко. Капитан Клименко. Начальник контрразведки...

Срубов не дал кончить:

– Клименко!!!

Крутаев доволен. Старческие тухнущие глаза замаслились хитрой улыбкой:

– Видите, можно сказать: родного брата не щажу. Записывайте: Мещанская, дом купца Громова. Живет под фамилией... Хе-хе... Пыпочкин-с.

Крутаев встал, откланялся по-офицерски и, с пол-оборота, небрежно бросил:

– Да... уважаемый товарищ Срубов, дайте мне двести рублей.

Срубов:

– Зачем?

Крутаев:

– В возмещение расходов на приобретение карточки.

Срубов:

– Вы же её у себя дома взяли.

Крутаев:

– Нет, у знакомых.

Срубов:

– У знакомых купили? За такие деньги?

Крутаев закашлялся. Кашлял долго. На лбу у него вздулись синие жилы. Толстый лоб побагровел. Глаза застеклились, покраснели.

У Срубова руки на мраморном пресс-папье, пальцы непроизвольно сжали бронзовую ручку.

Крутаев наконец прокашлялся:

– Помилуйте, товарищ Срубов, у прислуги купил. Ровно за двести рублей.

Срубов, не снимая руку с пресс-папье, другой из кармана галифе вынул две купюры и бросил на стол.

Крутаев изящно взял и протянул правую руку.

Срубов показал глазами на стену...

... где висел плакат:

РУКОПОЖАТИЯ ОТМЕНЕНЫ !

Крутаев слащаво растянул губы. Расшаркался уже в низком поклоне. Стоптанными галошами, прилипая к полу, зашмыгал к двери.

Срубов глядя...

... в спину Крутаеву...

... пару раз подбросил на руке тяжелое пресс-папье. По его виду было понятно, что ему до смерти не терпелось запустить им в спину полковника, сделать больно. Но, вздохнув глубоко, Срубов осторожно поставил пресс-папье на место.

В раскрытую дверь, из за спины полковника, было видно, как чекисты с шумом и топотом шли в столовую.

Сцена 60. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

На заседании комячейки Мудыня и Боже, полупьяные, сидели бессмысленно улыбаясь.

Соломин сосредоточенно тер под носом, слушал внимательно. Ян Пепел сидел с обычною маскою серого безразличия на лице. Срубов курил трубку и откровенно скучал.

Докладчик-политработник из батальона ВЧК, безусый молодой русский парень докладывал с трибуны:

– И еще раз марксистская наука одержала победу над поповщиной и буржуазным псевдонаучным талмудизмом. Выдающиеся открытие коммуниста-психоневролога товарища Залкинда, в его эпохальном труде “Пролетариат и половой вопрос”, камня на камне не оставило от буржуазных измышлений в своих великих “Тринадцати половых заповедях пролетариата”. Главная из которых, я ещё раз напомню, это та, что “если пролетарий имеет половое сношение с классово чуждым элементом, то он совершает предательство своего класса, ибо его половая энергия уходит к чуждому классу, ослабляя тем самым революционный класс. Это недопустимо и должно караться со всей строгостью революционного времени...”

Сцена 61. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Красноармейцы из батальона ВЧК играли в шашки, шелестели газетами, курили.

Переводчица Ванда Клембовская играет на фортепиано.

Красноармеец-китаец говорит соседу красноармейцу русскому с газетой в руках:

– Однако, очень непонятная музыка. Душа щемит.

Сцена 62. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Докладчик говорит, но слов не слышно, только музыка, которую играет в фойе Клембовская.

Срубов смотрит сосредоточенно. Докладчик расплывается в желтовато-зеленых тонах.

Сцена 63. Московский бульвар. Видение Срубова. День. Натура. Осень.

В желтовато-зеленых переливах, по золотистой аллее бульвара, сквозь листопад и светлый моросящий дождик, пол большим черным зонтом, загребая ногами палые листья, идет Антон Павлович Чехов, а за ним медленно едет извозчик.

Закадровый голос докладчика ртом Чехова:

– Да здравствует Марксистская наука!

Сцена 64. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Докладчик, с экзальтацией, заканчивает доклад, обрывает видение Срубова:

– Да здравствует Революция! Да здравствует Пролетариат, верный идеям Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого, строящий светлое будущее всего человечества!!!

В зале дружно зааплодировали.

– Да здравствует Мировая Революция!!!

Аплодисменты на секунду взорвались с новой силой, потом пошли на спад и чекисты, гремя стульями, под последние аплодисменты, вставали.

Докладчик на трибуне тоже неистово себе аплодировал.

Чекисты потянулись к выходу.

Сцена 65. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Уходя с собрания, Срубов подошел к Клембовской и, улыбнувшись, спросил полуутвердительно:

– Если я не ошибаюсь, пани Ванда, это Скрябин?

– Скрябин.
– ответила она, светло улыбнувшись в ответ.

Сцена66.Театр. Интерьер. Зима.

Оркестр запаздывал. Занавес еще опущен. И зрители - сотни глаз, десятки биноклей, лорнетов разглядывали Срубова. Куда не обернешься - блестящий кружочки стекол, глаза, глаза, глаза...От люстры, от биноклей, от глаз - лучи. Их фокус - срубов. А по партеру, по ложам, по галерке волнами ветерка еле уловимым шелестом (закадровые голоса):

– ПредГубЧК...

– Хозяин Губподвала...

– Красный жандарм...

– Первый грабитель...

– Советский охранник...

Нервничает Срубов, вертится на стуле, толкает в рот бороду, усы жует. И глаза его простые человеческие глаза, которым нужны краски, свет, темнеют, наливаются злобой. Усталое его лицо сжимается.

Занавес открывается. Зазвучала музыка Сен-Санса. Балерина танцует “Лебедя”. Закадровый голос Срубова:

– Бесплатные зрители советского театра. Совслужащие. Знаю я вас. Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину бывшие барышни в заштопанных платьях. Шушукаетесь. Глазки таращите. Шарахаетесь как от чумы. А доносы друг на друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на целых писчих листах. Гады. Многие из вас с восторженным подвыванием поют - месть беспощадная всем супостатам... Мщенье и смерть... “Кровью наших врагов обагрим”. И, сволочи, сторонитесь чекистов. Чекисты для вас - второй сорт. Подлецы. Лицемеры. Белоручки подлые. В газетах, теоретически, вы за террор. Признаете его необходимость. А чекиста, осуществляющего признанную вами теорию, презираете. Вы окружаете ореолом героизма террористов, эсеров. Разве Каляев, Сазонов, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне красивой декорации, с пафосом, в порыве. А у нас это будничная работа. А работы-то вы больше всего и боитесь. Не любите вы чернорабочих. Вы любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора, чистящего его, отворачиваетесь с презрением. Все вы от черносотенца до социалиста оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь, изображаете звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на уважение...”