О времени, о товарищах, о себе

Вскоре после возвращения в Эссен из Москвы я получил обширную программу, в которой было изложено, что следует изучить по конверторному производству стали. Я сразу же стал готовиться к поездке на завод Рохлинга я Фольклингене. Здесь я был уже несколько раз и хорошо знал и Саарбрюкен и маленький город Фольклииген.

С Германом Рохлингом у нас был заключен договор о технической помощи. Он был колоритной фигурой среди немецких промышленников и принадлежал к плеяде горячих поклонников императора Вильгельма II. С Вильгельмом у него сохранились близкие отношения даже после того, как экс-император был выслан после войны из Германии и жил в Голландии – в Доорне.

Вильгельм также, вероятно, ценил Рохлинга. Во всяком случае, он помнил о нем. В день шестидесятилетия Герман Рохлинг получил от него поздравительную телеграмму.

Рохлинг хорошо знал европейскую промышленность, внимательно следил за ее развитием и вовремя принимал меры, чтобы отхватить себе наиболее интересные и выгодные области для вложения средств.

Это был старый, опытный волк промышленности. Он хорошо знал, какую овцу нужно хватать и за какое место ее легче всего удержать.

Приехав в Фольклинген, я оставил чемодан в гостинице и сразу же направился к главной конторе завода. С Рохлингом я встретился на лестнице. Он шел с молодой девушкой.

Здороваясь со мной, он познакомил нас:

– Моя племянница. А это русский большевик.

– Откуда вы знаете, что я большевик? Насколько мне известно, ни советские, ни иностранные газеты об этом не сообщали.

– Молодой человек, – в глазах Рохлинга можно было видеть огоньки иронии, – ваша партия является правительственной партией, так неужели же она не будет посылать своих членов на выполнение поручений за границей? Я никогда не задавал вам вопроса о том, член вы партии или нет. Не задавал потому, что не хотел и не хочу ставить вас своим вопросом в трудное положение. Но ваших практикантов я часто спрашивал об этом, и все они давали мне один и тот же стандартный ответ – беспартийный. Собственно, меня не интересовала и не интересует партийная принадлежность ваших людей. Я не имею к ним никаких претензий, они ведут себя корректно.

Меня интересует другое. Почему те, кто их инструктирует, исходят из того, что мы здесь все идиоты и будем верить тому, что они нам говорят. Но оставим этот разговор, он не имеет никакого значения. Так о чем же вы хотите со мной побеседовать? – спросил Рохлинг, когда мы поднявшись по лестнице, вошли в его кабинет.

– У меня к вам поручение от Орджоникидзе. Скажите, как бы вы, будучи на его месте, развивали дальше металлургическую промышленность? Что бы вы строили – мартеновские печи или конверторы?

– Конечно, конверторы, – не задумываясь, ответил Рохлинг.

– А почему – конечно?

– В 1937 году вы хотите выплавить семнадцать миллионов тонн стали. Так ведь? Вы в Германии находитесь уже второй год, и вам, конечно, известно, что наиболее экономичным производство стали в мартеновских печах будет тогда, когда вы в печь будете загружать тридцать процентов чугуна и семьдесят процентов стального лома – скрапа. Цена тонны чугуна у нас в Германии составляет в настоящее время шестьдесят пять марок, а тонна скрапа – двадцать две марки. Исходя из нашего опыта, а он подтверждается практикой работы печей и в других странах, вам необходимо будет иметь для выполнения намеченного плана около одиннадцати миллионов тонн скрапа. А сколько вы будете иметь его в 1937 году?

Вопрос поставил меня в тупик. «Кто у нас может это знать?» – подумал я.

– Не знаю, – произнес я в смущении.

– Сейчас я вам скажу, сколько у вас в действительности будет скрапа.

Рохлинг нажал кнопку звонка и сказал вошедшему секретарю:

– Принесите книгу о положении на скрапном рынке.

Секретарь вышел и вернулся с большой книгой, напечатанной на машинке. Рохлинг стал листать страницы и вполголоса говорить:

– Греция, Венгрия, Франция, Англия. Вот Россия. Сколько же вы будете, иметь в 1937 году стального скрапа? Вот смотрите – четыре с половиной миллиона тонн. А чтобы мартеновские печи экономично работали, вам потребуется, как я уже сказал, одиннадцать миллионов. Следовательно, вы будете работать очень неэкономичным процессом, загружать в мартеновские печи огромное количество дорогого чугуна. А чугун вы могли бы перерабатывать более экономичным путем – в конверторах.

– Откуда вы знаете, сколько у нас будет скрапа? – спросил я Рохлинга.

– Имеется закономерность. Весь металл, произведенный в стране, через двадцать лет возвращается на металлургические заводы в виде стального скрапа. Конечно это грубый метод подсчета, но вполне достаточный для оценки перспектив. Помимо собственного производства стали, вы также много металла в форме разного машинного оборудования и стального проката ввозите из-за границы. Мы на этот импорт сделали необходимую поправку и таким образом определили будущее количество скрапа в вашей стране. Я бы на вашем месте конверторы строил, а не мартеновские печи, – уверенно повторил Рохлинг.

– Почему же вы в Германии в последние годы не конверторы, а мартеновские печи строите? – спросил я.

– А нас сами условия заставляют это делать. При конверторном способе производства мы получаем до двадцати пяти процентов отходов – их полностью использовать нельзя, если не иметь мартеновских печей. У нас много дешевого стального лома, а у вас его нет. Я понимаю, почему вы строите мартеновские печи – вы исходите из того, что мартеновская сталь выше по качеству, чем конверторная. В общем это так, но конверторный процесс может быть значительно улучшен, мы работаем в этом направлении, и у нас уже сделаны значительные успехи. А кроме того, имеются большие области, где может быть использована конверторная сталь – например, в строительных конструкциях, и прежде всего в железобетонных конструкциях. Вы делаете такие смелые эксперименты в социальной области, почему вы так робки в области производства? Так и передайте Орджоникидзе, что на его месте я стал бы строить не мартеновские печи, а конверторы.

Меня заключение Рохлинга о нашей робости рассмешило. Если бы он только знал, какие смелые проекты мы уже осуществляем и еще более дерзкие вынашиваем. Придет время – узнает.

Рохлинг поднялся со своего стула и подошел к окну. Из окна открывался вид на холмы Лотарингии.

– Вы, вероятно, часто бываете по ту сторону границы – ведь ваш завод работает на руде, которая идет оттуда, – и я кивком головы показал на раскинутый вдали ландшафт.

– Нет, там я давно не был. Во Франции мне появляться нельзя. Французские власти приговорили меня к смертной казни.

– За что же это? – спросил я.

Рохлинг несколько замялся, а потом рассказал целую историю.

– Когда немецкая армия перешла французскую границу и несколько углубилась, я находился в тылу армии. У меня были специалисты. Вы понимаете – в это чрезвычайно напряженное для Германии время нам, металлургам, нужно было оборудование и стальной лом. Армия требовала много вооружения и снарядов. Не хватало ни стали, ни станков для ее обработки. Я организовал эвакуацию оборудования с французских заводов. «На войне, как на войне» – эта поговорка родилась во Франции, и все же французы осудили меня. Осудили сурово, – Рохлинг замолчал. На его лице появилась мрачная усмешка, и он вновь заговорил.

– Черт поймет этих французов. Еще повесить могут.

Через год после встречи с Рохлингом я попал на французский завод «Мингвилль». Осматривая предприятие, я спросил сопровождавшего меня французского инженера:

– За что это вы Германа Рохлинга приговорили к смертной казни?

– За что? А вот вы сейчас увидите за что. Вы сами оцените, какой меры наказания он заслуживает.

При осмотре завода французские инженеры непрерывно показывали мне следы «деятельности» бригады Рохлинга. Взорванные строения, разбитые машины. Все, что можно было вывезти, было вывезено на территорию Германии, а что нельзя – безжалостно уничтожено.