О, юность моя!

— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот...

Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоя­лась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и воз­буждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.

И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди на­чинают заниматься делами. Студенты читают свои учеб­ники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним вед­ром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удач­но. Время от времени раздается плеск пощечины и воз­мущенный визг женщины:

— Ты что? У тебя жены нету, что ли?

Но в большинстве случаев все проходит благополучно.

Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот од­нажды утром он пошел в «Майнаки».

На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.

— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело. — Са­дись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменов­ка. так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.

— Поздравляю.

— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листи­ков.

Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спи­ной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана мед­ная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударя­лась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.

Леська улыбнулся и возвратился на террасу.

— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.

— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?

Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесен­ке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, завере­щал простуженным бассо-профундо:

— Кукуруза-а-а...

Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патети­кой в староцыганской манере:

— Кукаре-а-а-ку-у-у!

Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:

— Кикири...

На окончание «ки» его уже не хватало.

Старик встретил Елисея очень холодно.

— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.

— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.

— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.

Но тут вбежала Гунда.

— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.

— Нет.

— А тогда зачем пришел?

— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.

— Тебе много?

— Да хоть один мешок.

— А на чем увезешь?

— На себе, — засмеялся Елисей.

— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?

— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?

— Сможет, сможет!

Гунда хитро подмигнула Елисею.

— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.

— После, после, — воскликнула Гунда. — Пантюшка! Запрягай серых.

Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:

— У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.

Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.

Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумаж­ки, на террасу вышла Каролина Христиановна.

— О-о! Кого я вижу! Леся?

— Здравствуйте, Каролина Христиановна.

— За хлебом приехали?

— За хлебом.

— Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросенки...

Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпа­торию.

— И зачем только она приплелась? «Милости про­шу»... Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, против­ная!

Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша — Двадцать Тысяч.

У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую связку вяленой кефали. Леонид говорил ей «вы», всячески рас­пускал павлиний хвост, Леська в глубине души гордился тем, что у него такая подруга, которая всем нравится.

Потом Елисей пошел с ней к морю. Шаланду его ни­кто не трогал: на диком пляже она никого не интересо­вала. Он разулся, сдвинул плоскодонку в воду, но так, что корма еще сидела на берегу, потом поднял Гунду на руки. Она забила ногами и громко закричала:

— Не смей!

Елисей, шлепая по воде, опустил ее на банку.

— Глупая! Жених я тебе или нет?

— Ну, жених.

— Отчего же ты лягаешься?

— Жених, но все равно не смеешь.

— Переходи на нос! — скомандовал Елисей и, столк­нув шаланду в море, прыгнул в нее и взялся за весла.

— О чем ты думаешь?

— Так, ни о чем.

— Думаешь. Я вижу.

— Как ты можешь видеть, если я сижу к тебе спи­ной?

— Ты перестал грести.

— Разве?

Елисей снова приналег на весла.

— Довольно грести! — приказала Гунда. — Повер­нись ко мне лицом.

Леська повиновался.

— Ты меня любишь? — спокойно спросила Гунда.

— Люблю.

— Неправда.

— Почему ты так думаешь?

— Вот я, например, тебя люблю и все думаю, как бы с тобой повидаться. Я даже приезжала к тебе в Саки.

— А я к тебе на «Майнаки».

— Ты приехал за хлебом.

— А как бы иначе я объяснил твоему отцу, зачем я приехал?

— Это правда?

— Сама понимай.

— Врешь ты все, Леська. Но хочешь ты или нет, а я тебя люблю, и мы поженимся, когда мне исполнится сем­надцать лет.

— Не рано ли? Разве гимназистки выходят замуж?

— А я брошу гимназию.

— Как это бросишь?

— А зачем она мне?

— Останешься недоучкой.

— Подумаешь! Я буду читать Пушкина, Лермонтова, Крылова. И потом я знаю немецкий язык. Играю на фор­тепьяно. Много ли женщине нужно? Моя покойная мама и вовсе нигде не училась, а Каролина училась, да что толку? Вышла за старика. А у меня по крайней мере бу­дет молодой муж.