О, юность моя!

Леська глядел на нее задумчиво: как спокойно она ладит свою жизнь. Просто позавидуешь.

— Ну, хватит. Поехали домой, а то отец станет бес­покоиться.

Елисей снова взмахнул веслами, и вскоре шаланда прянула на песок. Леська спрыгнул в воду и протянул к девушке руки. Гунда встала, подумала и со вздохом опу­стилась на его плечо. Елисей понес ее к берегу. Волосы Гунды коснулись его щеки. От них шел аромат, который показался ему солнечным.

Ночью, лежа в постели, Елисей слышал этот аромат. При его зверином чутье к запахам, никакие другие мыс­ли не лезли в голову.

Он взволнованно чувствовал в Гунде личность, окру­женную ореолом, который ни с каким другим не спу­таешь. Чем может кончиться ее любовь? Это натура того же типа, что и Васена, хотя и сглаженная немецким вос­питанием. С ней шутки плохи. Если она будет продол­жать эту игру в невесты, Леське придется на ней женить­ся: второго самоубийства он уже допустить не сможет. Спасение его только в том, что она выйдет за Листикова в обмен на двадцать тысяч. Но когда он представил себе Сашку мужем Гунды, он чуть не задохся от ревности.

* * *

Евпатория оказалась оккупированной самыми краси­выми женщинами России. Белогвардейцы получили но­вый удар и откатывались в «крымскую бутылку», как они тогда выражались. Первыми отступали тылы, по перед ними неслись крысы, попы и шансонетки. Крысы оседали в деревнях, попы — в епархиальных центрах, шансонет­ки — на курортах. Среди них попадались и любовницы министров, не успевшие или не сумевшие вовремя очу­титься в Париже, Вене, Лондоне. Каждая из них что-ни­будь умела: одни пели, другие плясали, самые бездарные читали стишки пикантного содержания. Огромные афиши призывали евпаторийцев посетить эстрадный ве­чер в иллюзионе «Экран жизни»:

«Сестры-красавицы Женя и Мирэлла.

«Женское танго!»

«Шансонетка Морская волна — песенки Монмартра».

«Самая красивая цыганка «Стрельны» — Орлиха.

Таборные песни:

Малярка.

Чабо, чабо. ..

Эх, распашол!»

Осень в Евпатории наступает рано. Сентябрьским вечером уже прохладно.

Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дым­чатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрусти­рованные змеиной кожей. Некоторых сопровождали со­баки: у Жени — карликовая левретка, которую она пря­тала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны — русская бор­зая, шикарная, как и ее хозяйка.

Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ко­выляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпа­тории, когда происходили исторические события.

У пляжа стоял народ и часами глазел на парад кра­савиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбе­жали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы со­перничать с Лавинией, Махой или Олимпией.

Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, ча­сами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:

Ах, недаром Ты с гусаром Там-тарарам-тарарам...

Но Леську не прельщали живые статуи. Он искал сре­ди них Еву, но ее, конечно, не было и не могло быть.

— Что в Еве прекрасного? — говорил он Тугендхольду, который сидел на балконе бельэтажа и тоже глядел в бинокль, но всего-навсего театральный. — Лавиния, Маха, Олимпия знают, что они прекрасны, и преподносят себя зрителю, как эти шансонетки. Но Ева и не подозре­вает, как она хороша. Ева просто живет, ну вот просто-напросто живет!

— Верно подмечено! — одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. — Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник на­столько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обя­зательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культу­ра — вторая родина.

Но Леське было все равно: только бы встретить! Он готов был бы посвятить Еве всего себя без остатка, даже если б она оказалась глухонемой. В то же время он пони­мал, что любовь не может утолить всех его духовных за­просов. Он это понял по тому, с какой легкостью пере­жил разрыв с Аллой. Если б она прогнала его по любому другому поводу, он сделал бы все, чтобы добиться про­щения. Но революцию он ей не отдаст.

Однако революция, кажется, забыла о Леське. Никто к нему не приходил. Никакие сигналы не тревожили скромной дачи Бредихиных. Шли дни за днями, а Леська ничего не делал. Наконец он решил пойти на мельницу, не дожидаясь прихода Шулькина. Однако чутье под­польщика заставило его действовать осторожно. Он во­шел в калитку дома, стоявшего напротив, и постучался в грубое венецианское окно какой-то квартиры.

— Чего надо?

— Простите, пожалуйста, господин Шулькин здесь живет?

— А зачем он вам?

— Да вот взял он у меня как-то алгебру и не вернул, а теперь она мне нужна.

— Арестовали вашу алгебру... А сюда вы не ходите, а то и вас зацапают, да и нам придется несладко.

Леська пошел назад. По дороге, поглядывая на тень сзади, он заметил, что за ним шагал какой-то тип, очень плохо притворяясь пьяным.

«Филер!» — подумал Леська и позвонил в парадное знакомого миллионера.

В детстве, когда играли в «пятнашки», достаточно было ухватиться за столб и крикнуть: «Дом!» — и тебя уже никто не смел тронуть. Таким «домом» для Леськи был дом Шокаревых.

Когда Леська позвонил, ему открыла красавица Женя.

— Вы кто? — спросила она с детской простотой.

— Володин товарищ.

— Я тоже товарищ Володи. Пойдемте!

В столовой за шикарными бутылками и роскошными яствами сидели старик Шокарев, Володя и Мирэлла.

— Володин товарищ! — объявила Женя. — А это сам Володя, его папа и моя сестра Мирэлла.

Мирэлла взглянула на Елисея и высокомерно подняла брови.

Женя уселась рядом с Володей. Обе пары уже осно­вательно выпили. Елисей понял, что пришел не вовремя, но на улице ждал сыщик, и Леське ничего другого не оставалось, как принять приглашение и сесть за стол.