Обещанная демону

– Но тот, кто носит в груди сердце Четырнадцатого, просто убьет ее, если почувствует это проклятое копье! Скользким хорьком ночью заползет в постель и выпьет всю кровь!

– Не почувствует и не убьет, – внезапно обмякнув, произнес Первый. – Ты вечно держишь меня за дурака, маленький Эрвин, но я далеко не дурак. Ты правда думаешь, что твоих ухищрений было достаточно, чтобы дверка в этот мир для нас приоткрылась? Нет. Не достаточно. Это не твое имя открыло ее, хотя, конечно, первого позвали тебя. Но взломал ее я.

– Что ты сделал?! – прошептал Эрвин в ужасе. – Чем ты пожертвовал, чтобы тебе разрешили встать из могилы?..

Первый с вызовом уставился на Эрвина.

– Ты же знаешь, что наперсток отказался служить своему хозяину, – полуутвердительно произнес он. – Ты знаешь, почему?

– Я не уверен, что хитрый и осторожный Король вдруг пылко пожелал тебя поцеловать, – осторожно ответил Эрвин. – Он не мог играть на твое тело.

– Еще как мог, – Первый рассмеялся так заразительно, будто мысль о проделанной им афере несказанно его веселила. – Я проиграл ему свое сердце.

– Что!!!

– Свое сердце, – повторил Первый. – Я же знал, я всегда чуял, что он – всего лишь трус. Я слышал, как трясутся его поджилки. От него воняло горьким страхом на весь лес. Я сказал ему, что у меня есть то, что нет у него – золотое сердце храбреца. И он сыграл на него. Сердце Четырнадцатого свободно. Теперь его можно найти. Выкрасть. Девчонка потому и удержала копье, что Четырнадцатый свободен, – устало выдохнул Первый, потирая лоб. – Она не Проклятая. Но в ней уже прорастает сила. Она может и постоять за себя, и… взять сердце. Ее не удерживает Проклятье. Это нам нельзя брать что-то без спроса. Ей – можно. Четырнадцатый свободен, говорю тебе. Его обаяние, его честность и красота больше не служат негодяю. Он больше не помогает своему убийце выглядеть безупречно в глазах людей.

– Но магия тебя раздери! – с гневом и болью выкрикнул Эрвин. В глазах его стояло отчаяние. – Ты ведь умрешь, погибнешь, если его убить!..

Первый снова болезненно поморщился.

– Смерть, – произнес он, – это всего лишь немного боли. Немного боли никому еще не помешало.

– Вот же погибель!.. А где же его собственное сердце?!

– Ты думаешь, у таких людей есть сердца?..

– Ну, родила же его когда-то мать с невинным сердцем!..

– Полагаю, он его вынул и положил в стеклянную банку. И там оно и сгнило. Сколько лет прошло…

– Зачем, зачем ты это сделал?! – выкрикнул Эрвин в отчаянии, терзая волосы. – Ты убил себя! Ты принес себя в жертву, но в этой битве мы можем проиграть все! И ты падешь первым – и уже навсегда!

– Я выиграл шанс, – заметил Первый. – Шанс – это тоже очень много.

– Зачем… зачем ты это сделал…

– Затем, – яростно и хищно прорычал Первый, и лицо его налилось черной кровью, – что я лежал в своей могиле, и чертовы веревки душили меня, врезались в горло, а этот старый вонючий пень ходил по земле и хохотал над нами! И мне до третьей смерти захотелось свернуть ему шею, вцепиться зубами в его горло, чтобы он не смел скалить свои старые гнилые зубы!.. Легче гореть в адском пламени, легче отсечь себе руку, попавшую в капкан, чем слышать, как он дышит, отравляя все своим тлетворным смрадом! Нет большей муки, чем не знать покоя, понимая, что твой враг ходит не наказанным, а твой брат лежит неотомщенным! Вот почему! Это ты, Эрвин, можешь терпеть еще столетие, а не могу! Злоба пожирает меня изнутри, как тысяча зубастых плотоядных червей! Она сжигает меня, мучает каждый миг – вот почему! Я отбыл свой срок, я перенес свое наказание, я сам решаю, когда кончится моя мука! Ради этого я готов и еще раз отдать сердце, да только у меня его больше нет!

– Но Элиза, – произнес Эрвин. – Чистое, невинное существо. Зачем ты впутал ее в нашу войну?

– Четырнадцатый тоже был НЕВИНЕН! – проорал Первый так яростно, что кровавые слезы брызнули из его глаз. – Невинен и доверчив! А она не такая. Она хитрее и осторожнее, и хорошо защищена, – Первый усмехнулся, смерил Эрвина взглядом. – За этой-то своей женщиной ты приглядишь как следует, или ее тоже постигнет участь первой?..

Глава 13. Невеста Эрвина

А с невестой Эрвина произошла пренеприятнейшая история.

Если бы Элиза спросила, и если бы Первый мог рассказать, то он обязательно бы – и со свойственной ему циничной радостью, что придает особо горький вкус подобного рода историям, – рассказал обо всем, что знал. Это грустная история о гордыне, гордости и выборе, который был тяжел и не так прост, как кажется.

Эрвин всегда был гордецом. Прекрасный и сильный рыцарь, истово верующий в справедливость и торжество ее, он так же истово верил и в людей, которые этого совсем не заслуживали, о, нет.

В те далекие времена он еще носил одежды важного господина, и всяк ему почтительно кланялся, встречая на улице. Крылья его и тогда были черны; но это не был цвет беды. И Эрвин отрицал Предназначенность, потому что был изрядным гордецом и верил, что разум, что ему дан, сильнее магии, что плещется в его крови. Впрочем, он и не пробовал, как может быть сладко предназначение. Не ведал радости слияния не только тел, но и душ. Не растворялся в чувствах. Не любил кого-то более, чем самого себя.

В этот непростой период он и повстречал красавицу Марьяну, девушку строгую, но цену себе знающую. Она была дочерью местного мелкого торговца, не слишком зажиточного человека. Девушкой она была слишком неприступной для того, чтобы кто-то смог покорить ее сердце, слишком добродетельной, чтобы обещаться кому-то в жены, и слишком прекрасной, чтобы Эрвин не обратил на нее внимание.

Ее лицо было словно поцеловано рассветом и написано самым талантливым художником в порыве божественного откровения. Ее золотые косы лежали венком на голове и были надежно прикрыты дорогим покрывалом. Платья ее, неизменно темные, черные или синие, всегда были строгими и скромными, но эта строгость была изумительно тонко подобранной оправой к возвышенной красоте девушки. В них она сияла ослепительно, как ограненный мастером бриллиант, и никого не смущало, что на девушке не было ни драгоценностей, ни мехов.

Она была из тех красавиц, что были строги не только ко всему свету, но и к себе. Своей судьбы она кротко дожидалась в своей комнате, у окна, вышивая разноцветными шелками платья для знатных дам. И ухаживания Эрвина – знатного, богатого и почитаемого всем городом человека, – она приняла кротко… или не очень? Было в ее кротости что-то такое холодное, такое неприступное и вынужденно-покорное, что хотелось победить, вырвать это неживое из ее души, из ее сердца, чтобы она ожила, подняла свои прекрасные глаза и улыбнулась.

Любая девушка на ее месте сомлела бы от восторга и легкой влюбленности, ведь Эрвин был красив, статен и могуч. Но не Марьяна. Она подала свою руку Эрвину так смиренно, как мученики отдают себя в руки палачей. Не такая покорность была нужна Эрвину! Не такая!

Да и не нужна была ему безмолвная покорность девушки, которую он собирался назвать своей женой. Ему нужно было живое чувство, радость в ее взгляде и тепло в ее глазах. Мука безответной любви впервые коснулась его души, и Эрвин метался по ночам в душной постели, видя во снах свою холодную и тихую, как ледяная роза, невесту.