Обещанная демону

Ловкий вор проник в Инквизиторий, ведь он был вхож в него, и ему доверяли.

Беспечный Четырнадцатый хотел угостить друга. Он повернулся к нему спиной безо всякой задней мысли, и тот нанес свой роковой удар, наученный прекрасной мерзавкой. Когда подоспел Эрвин, Четырнадцатый был уже мертв, и хрустального сердца в его груди уже не было…

Теперь было можно.

Спеша в дом Марьяны по мертвому тихому снегу, Эрвин желал лишь одного – отсечь ей голову, выдумавшую такое зверство. Он на ходу облачался в святые одежды, шептал молитвы и просьбы магии принять грешную душу. В ее дом он уже ворвался бедой, отпирающей все двери силой.

Но и здесь он опоздал.

Птичка вылетела из клетки, как его снегири, оставив на полу в разоренном гнезде мертвую служанку с опаленными волосами. Девушка-одуванчик лежала в золе, как та самая канарейка, неловко подвернув руку и уткнувшись лицом в пол. Платье на ней было порвано и сожжено, и, словно издевательство, была выставлена напоказ метка Принадлежности. Марьяна наверняка знала об этой метке. Может, увидела. Может, ей рассказали. Вероятно, ее черная душа завидовала девчонке, и злилась на Эрвина, к которому ничего не чувствовала. Только мертвое безразличие. И Марьяна нала способ отомстить обоим.

Та, с которой Эрвин перекинулся всего несколькими словами, та, которая ходила рядом, но оставалась незамеченной, была его истиной любовью. Нужно было всего-то подождать, пережить зиму, и весной пришло бы чувство, счастье и любовь.

Но они не пришли. Они остались похороненными в серой золе остывшего камина.

И Эрвин выл и рычал, укачивая бездыханное тело и роняя холодные сапфировые слезы, потому что душу его сковал мертвый холод… В тот день и в тот час Эрвин пожелал право убивать прежде, чем совершился грех, прежде, чем планы злодея сбудутся. Он отрекся от добродетели и проклял свое служение - да и сам был проклят...

Глава 14. Швея Ротозеев

Отец Артура притащил Ветту в свой дом после передряги на Старой Дубовой улице. Притом вел он ее не обычным путем, а какими-то кривыми закоулками, узкими проулками, дворами. Они бежали по каким-то поистине крысиным лазам, по таким узким проходам, что еле протискивались меж домов. И в дом Эйбрамсонов проникли они через какой-то узкий лаз. Карабкаясь по нему, Ветта испортила и испачкала свое новое платье окончательно.

«Человеку тут тесно, – пыхтя и сбивая коленки, думала Ветта, ползя вперед, вслед за Эйбрамсоном-старшим, – а вот хорькам – в самый раз…»

Встретили беглецов весьма холодно.

Почтенная дама, матушка Артура, женщина высокая, стройная, со следами былой красоты на увядшем лице, держалась подчеркнуто прямо, и Ветта поморщила нос, ощутив себя под ее высокомерным взглядом точно так же, как чувствуешь себя перед строгим учителем, не выучив урок. Оглядев девушку, она вздернула голову, на которой серебряно-золотой короной лежали косы, и поджала губы, словно истинная аристократка, брезгующая обществом Ветты.

– Так значит, – тягуче, медленно произнесла она, похлопывая по ладони сложенным веером, – ты все-таки нашла способ, как проникнуть в наш дом.

В веере у нее была спрятана волшебная палочка, привязанная за запястье на леточку, и Ветта едко, издевательски усмехнулась. Сколько б мадам Эйбрамсон не строила из себя герцогиню, а от своих плебейских замашек избавиться так и не смогла…

– Потише-ка с вашими выражениями! – грубо огрызнулась Ветта, подобрав юбки и безо всякого стеснения обходя матушку своего несостоявшегося жениха, да еще и плечом ее толкая, скорее всего намеренно. – Я к вам не за подаянием явилась, и не кусок хлеба выпрашивать. И вам бы радоваться, что вы меня принимаете в вашем доме. А то я посмотрю, золотишком разжились, а манерам обучаться некогда было?!

Мадам Эйбрамсон надменно вздернула бровь, изображая на своем желчном лице крайнюю степень удивления, но тут за юную гостью вступился папаша Эйбрамсон.

– Она наша новая Швея, – сообщил он ворчливо и тихо, так, чтобы Ветта неуслышала. – Сегодня ведьмы не стало, Тринадцатый вытряс из ее протухшей туши душу. А у этой девчонки, кажется, есть задатки. Моли магию, – выкрикнул он злобно, увидев, как женщина смертельно побледнела, услышав страшное имя – Тринадцатый, – чтобы эта девчонка смогла сшить нам новые гладкие шкуры, чтобы мы могли напялить их и удрать, спрятаться, пока нас не накрыло провидение Господе и кара за наши грехи!

– Не зря, – прошептала мадам Эйбрамсон, у которой вид был таков, будто она сейчас рухнет и отдаст Богу душу, – не зря наперсток перестал действовать! Не зря он больше не помогал играть! Это могло означать только одно – Они снова пролезли сюда! Уже тогда надо было бежать! Какие свадьбы…

– Кто же знал,– ворчливо ответил папаша, приглаживая волосы и становясь похожим на приличного джентльмена. – Артур клялся, что не играл, и я склонен ему верить. Он далеко не дурак, чтоб играть на людей, на их жизни. Да и девки, – желчно и с омерзением произнес папаша-Эйбрамсон, – не стоят этого, ни одна из них. Если б он заподозрил неладное, разве б он остался на месте? Ни дня! Он бы уже бежал, и так далеко, что найти его не смог бы и сам Сатана! А он изъявил желание жениться и осесть в городе. Получить титул и зажить спокойной жизнью. Нет, тут что-то иное… они как-то иначе пробрались сюда…

– Бежать! – выкрикнула в страхе мадам Эйбрамсон.

– Куда?! – грубо усмехнулся папаша. – Демоны всюду найдут нас без новых лиц и душ! И уж кто, кто, а Тринадцатый с удовольствием пощекочет своими когтями твои старые ребра, старая ты дура! – казалось, мысль о том, что Тринадцатый может разорвать мадам Эйбрамсон на куски, здорово позабавила папашу-Эйбрамсона, и он громко расхохотался.

Женщина окрысилась.

– Если бы не я, – прорычала она, – то где бы ты сейчас был! Давно бы истлел в могиле или болтался в лесу с веревкой на шее и гремел костями!

– Ладно, – беспечно отмахнулся Эйбрамсон. – Успокойся, старая карга. А я пока пойду проверю нашу новую Швею, сумеет она шить или нет.

***

Старик, непочтительно ухватив Ветту за руку, затащил ее в маленькую каморку, больше похожую на мастерскую какого-нибудь часовщика, чем на комнату в богатом приличном доме.

Верстаки и столы в этой комнате были захламлены всякими непонятными штуками и приборами, пружинами, увеличительными стеклами.

– Это все тебе не нужно, – бормотал почтенный джентльмен, рукавом сгребая все в кучу и ссыпая в выдвинутый ящик стола с грохотом и звоном. А вот это, пожалуй, да…

Он усадил Ветту на стул, прямо перед ней поставил огромную мутную бутыль из толстого стекла с плотно притертой крышкой. В правую руку, в сжатые щепотью пальчики, вложил иголку – осторожно, словно она была крохотной важной частицей какого-то сложного механизма, – а на нос Ветте нацепил тяжелые и неудобные очки с красноватыми стеклами, которые тотчас надавили ей переносицу, а потом и вообще съехали на самый кончик носа.

– Ну? – затаив дыхание, произнес он, отступив. – Видишь что-нибудь?