Обезьяны
Шрифт:
– Разумеется «рррряв».
– Но ведь тогда не остается и тем для жестикуляции…
– Ну что вы, – саркастически взмахнул пальцами Кройцер, – всегда есть спорт и погода!
Их жестикуляцию прервал ритмичный грохот – студенты принялись колотить лапами по столам, все быстрее и быстрее. Проштрафившийся начал вливать содержимое графина себе в пасть. Саймон весь обратился в любопытство и просто не смог не залезть в шерсть Кройцеру с вопросом:
– Это, что ли, штраф? Выпить пива – и все наказание?
– Там три пинты, и, если вы думаете, что проглотить их в один присест так просто, попробуйте как-нибудь сами «ааааа»!
Даже с расстояния в сорок ладоней Саймон хорошо видел, как загривок студента с каждым глотком ходит вверх и вниз. Нарушитель был крупной особью, и графин постепенно пустел.
– Молодец, молодец! – вскинули лапы
Вместо того чтобы с отвращением отвернуться, профессора выказали живейший интерес и возбуждение по поводу извращенного ритуала. Крики восторга и бешеное жестикулирование не кончались минут десять. Наконец шум немного улегся, и Саймон сообразил, что кто-то к нему прикасается. Это был Кройцер:
– Вы ведь приехали к Гребе, не так ли «хуууу»?
– Совершенно верно, – отзначил Саймон.
– Что ж, случившееся, покажу я вам, должно было резко поднять извращенцу настроение – ну как же, на третий обед подали немного дерьма «хи-хи-хи-хи»!
Саймон не успел обдумать замечание – из ниоткуда материализовался Буснер и показал, что им пора. Саймон поклонился соседу, но Кройцер лишь тихонько щелкнул его по подставленной заднице – внимание трехбутылочного шимпанзе отвлек графин с портвейном, который как раз до него дополз.
С утра было пасмурно, но когда трое шимпанзе покинули зал, светило солнце. Гребе далеко обогнал своих гостей, и когда те, взобравшись по винтовой каменной лестнице, снова оказались в его кабинете, он уже сидел в кресле, гордо держа в лапах наполненный коричневой жидкостью графин.
– Говнеца не хотите? – полюбопытствовал философ. – Преотличное, доложу я вам.
– Спасибо, нет, – отзначил Буснер. – Саймон «ХУУУУУ»?
– Прошу прощения, что вы показали «хуууу»? – Морда экс-художника выражала глубочайшее изумление.
– Я показал, говнеца не хотите «хууууу», – повторил Гребе, для ясности помахав графином перед глазами Саймона. Вязкое содержимое приветливо забулькало.
– «ХууууГрррннн» доктор Гребе, если вы не против, я откажусь.
Буснер, надо показать, ожидал, что Саймон отреагирует на столь явное проявление копрофилии хозяина массивного кабинета агрессивно. Именитому психиатру и самому периодически случалось пропустить бокальчик-другой дерьма, но Гребе-то был самый что ни на есть страстный любитель экскрементов, вплоть до того, что в винном подвале колледжа специально для обладателя массивного кабинета вырыли обширную выгребную яму. Саймон, полагал Буснер, с неизбежностью должен был счесть эту особенность поведения шимпанзе решительно невыносимой. В чем же дело?
Не прошло и минуты, как Буснер получил отзнак на свой вопрос – за него все сделал Гребе. Не спеша попивая говно, выдающийся копрофилософ поднял заднюю лапу и застучал по Саймону:
– Мистер Дайкс, я полагал, что вы, как человек, будете чувствовать себя некомфортно перед мордой копрофила, более того, найдете мое увлечение отвратительным. Насколько мне известно, ваши собратья по виду, как те, что живут в дикой природе, так и те, что живут в неволе, весьма отрицательно относятся к собственным экскрементам. Часто они отходят на значительные расстояния от гнезд с целью справить большую нужду, а затем «уч-уч» закапывают исторгнутое в землю.
Саймон повернулся спиной к книжному шкафу и уставился на философа. Сцены по пути от дома до поезда, в поезде, в обеденном зале – день выдался нелегкий, а теперь еще этот Гребе со своей копрофилией. Не день, а сплошное извращение. Саймон, конечно, уже глубоко внедрился а мир шимпанзе, нормально чувствовал себя в их обществе, но, тем не менее, в последнее время ни разу не ощущал свою принадлежность к роду человеческому так остро, как сейчас. Ходить на четырех лапах, как обезьяны, решил он, просто удобно. Размеры, масштаб их мира меньше, чем моего, так что ходить выпрямившись – значит просто набивать себе шишки, в буквальном, медицинском смысле. Аналогично отказ от ношения одежды на нижней части тела –
опять-таки не более чем формальность, знак приспособленности к миру, равно как и согласие периодически копаться в чужих задницах, извлекая из шерсти липкие комочки чего-то непонятного и распутывая колтуны. Да, Саймон довольно быстро научился жестикулировать – но что же тут удивительного? В конце концов, человеческая жестикуляция, то бишь «речь», тоже основана не только на голосе, но и на жестах. Но есть дерьмо? Нет. Никогда. Ни за что. Как и манера трахаться с дикой скоростью средь бела дня в большой компании, это подлинное воплощение звериного начала. Более того, Саймон понял, почему копрофил Гребе не вызвал у него приступа тошноты – по той же самой причине. В графине был не человеческий кал, а звериный помет. Да, его превратили в жидкость, налили в хрустальный сосуд и поставили на стол, но он вызывал не больше отвращения, чем кроличьи шарики в траве.Поэтому Саймон отзначил философу так:
– Вы совершенно правы. Мы «уч-уч» гадим только там, где полагается гадить, – поступать иначе негигиенично. Среди людей на копрофилов смотрят как на извращенцев. И поправьте меня, если я ошибаюсь, но именно так, насколько я сумел понять за обедом из обмена знаками с другими профессорами, ваши коллеги смотрят и на вас, доктор Гребе «хуууу».
Буснер не стал вмешиваться – если Саймон хочет, чтобы его хорошенько отколошматили, то это удовольствие может доставить ему и Гребе. Но копрофилософ, вместо того чтобы наказать экс-художника за наглость физически, решил использовать в тех же целях жестикуляцию. Он запрокинул голову, уставился в потолок и, притворяясь, будто изучает лепнину, обрушил на сумасшедшую обезьяну целый водопад знаков.
– Мистер Дайкс, вам не следует забывать, под каким углом «уч-уч» людское поведение видим мы. Вот что написано в «Cauda Caudex», [145] одном из первых трактатов о животных: «Человек называется так потому, что подражает поведению обладающих разумом шимпанзе. Он вполне понимает, что такое стихии, радуется в новолуние и грустит в последнюю четверть. У людей нет хвостов. У дьявола такое же тело – у него есть голова, но нет хвоста. И если весь человек ужасен, то его задняя часть совершенно отвратительна». Далее книга отвлекается на некую «уч-уч» теологическую дискуссию, но потом следуют знаки, имеющие прямое отношение к конкретному семантическому приему, которым вы думали меня оскорбить, итак: «Simia, латинское обозначение человека, происходит из греческого и означает «сжатые ноздри [146] ». Их – наверное, я должен показать ваши – ноздри в самом деле сжаты вместе, и их морды ужасны, их щеки похожи на мерзкую пару кузнечных мехов…»
145
Далее следуют цитаты из латинского бестиария XII в., где сравниваются обезьяны и дьявол. Дьявол, созданный по образу и подобию низших обезьян, утратил хвост (cauda) и тем самым утратил и святое писание (caudex). Типичный пример средневековой логики, основанной на этимологии (как правило, средневековые этимологии совершенно ошибочны, но здесь редкое исключение из правила, знаки действительно родственные).
146
Еще один случай верной этимологии в том же бестиарии.
– «ХуууууГррррнннн», – нерешительно зарычал Саймон, затем показал: – Доктор Гребе, я созначен, тут вы правы, но созначьтесь и вы: люди, о которых здесь четверенькает значь, вовсе не дикие африканские люди. Этот текст, несомненно, написан задолго до первой встречи шимпанзе с настоящими людьми и, уж во всяком случае, прежде, чем шимпанзечество в массе своей узнало об их существовании и о том, что их существование для него означает «хуууу». И вообще, – продолжал Саймон, не опуская лап, – коль вы намерены привлекать столь пристальное внимание к семантике, что вообще означает знак «человек» «хуууу»? Будьте так добры, просветите меня, если можете. Прежде чем отзначить, Гребе сделал еще один большой глоток из графина с говном. Буснер видел, что оксонианец испытывает колоссальное удовольствие от обмена знаками, потому что получает новую информацию, а выдать может еще больше. Буснер был доволен и своим подопечным – то, как страстно Саймон защищает истину, которую ему сообщает психоз, само по себе очень много значило.