Обида
Шрифт:
— А ты, Толька, замолчи, — бригадир на него. Уж на что был хмельной, а тут враз протрезвел, как почуял, что вся его бригада разбегается. — Как ты можешь землю охаивать, когда она тебя кормит! Работать надо лучше, тогда и на землю не пожалуешься! Ишь ты, быстрый какой! Польза, польза… Да где хочешь от тебя пользы как от козла молока. Скажи уж лучше, на дармовщинку захотелось прокатиться. Я тебе одно скажу — работать везде надо. Денег зазря никто не платит. А то, что там условия лучше, то это ещё как сказать. Я как здесь привык, так для меня и места краше нет. И всё, что вы здесь говорили, — ерунда. Взрослые
— Да почему же лучше?
— А лучше…
— Нет, ты скажи.
— Лучше, и всё! И весь разговор! И вообще. Раз ты здесь живёшь, для тебя это самым лучшим местом на земле должно быть. И нигде больше, чем здесь, я не нужен.
— Стало быть, ты патриот? — Матвей его поддевает.
— Стало быть, патриот.
— Только патриотизм, он не в том, чтоб и себя и других обманывать, он в том, чтоб правду видеть и все недостатки. И всё равно любить. А разве ты любишь? Уж как ты каждую весну и свою судьбу, и землю, и всю жизнь проклинаешь, когда у тебя полбригады на полях, а остальные в мастерских, — это все слышали. Вот и сейчас ты испугался, что все разбегутся, а ты один останешься с камнями воевать. А ведь и тебя здесь никто за полу не держит. Просто у тебя в мыслях не было, что можно и в другом месте работать, и никакого преступления в этом нет. Лишь бы честно работал. А земля, она едина для всех. Где ты зерно ни вырасти, оно всё равно на общий стол идёт. Больше дал хлеба — большое тебе спасибо, всем сытнее.
— Да брось ты, кому я нужен! — Фёдор рукой машет, но уж не так бойко.
— Как же не нужен, — говорит хитрый Матвей, — если в наших условиях плана добиваешься, в сроки укладываешься, так на хорошей-то земле в два года до Героя Труда дорастёшь. Да тебя где хочешь в объятия примут.
— Будто там своих трактористов нет, — сомневается Федя.
— А вот давай у Степана спросим. Примут тебя там, зная твои заслуги, или нет? Скажи ему, Степан.
— Конечно, — говорит Степан, но не очень весело. — От такого бригадира ни один колхоз не откажется.
— Вот видишь! — радуется потихоньку Матвей. — И вообще — то, я думаю, наш народ мастеровитее против кубанцев.
— Это есть, — говорит Степан, — там всё полегче даётся, ну народ и разбалован маленько.
— Ну, что скажешь, председатель? — Матвей уставился на Василия Евграфовича и не отрывается.
— А то скажу, что на празднике гуляют и веселятся, а не разговоры говорят. Тем более не спорят, не обижают хозяев, которые переживают… А если тебя что-то интересует, то приходи завтра в правление. Там я тебе выскажу свою точку зрения.
— А завтра воскресенье, — говорит дотошный Матвей.
— Значит, приходи в понедельник, а сейчас не мешай людям гулять.
— Ох и добрый же председатель! — кричит Егор и стакан вверх тянет. — Два дня разрешил гулять! За здоровье председателя нашего, Василия Евграфовича! — Потом, когда все выпили, он наклоняется к Степану: — А что, уголёк-то на вашей Кубани не жгут?
— Нет, не жгут.
— Хы… Вот и я думаю, что не жгут.
Тут вся гулянка пошла вразнобой. Столы задвигали, стульями загремели. На месте никто не сиди т, разбрелись кучками кто куда. И во всякой кучке только
и разговоров что об этой Кубани.Председателя окружили, тот еле отбивается.
— А я, — говорит, — не пущу! Не имею права пускать. Нельзя так в один раз колхоз оголить.
— Как же, не пустил один такой, не те времена…
— Мужики, а как же с колхозом быть? Ведь не станет колхоза-то.
— Ну и чёрт с ним, с колхозом, меньше убытков государству.
— Так ведь из убыточных вылезли.
— Как вылезли, так и влезем. Что здесь, земля стала лучше, что ли? За счёт чего вылезли? За счёт своих рук.
Поднаперли, вот и вылезли. А человеческим силам предел есть. Сегодня поднапрёшь, завтра, а послезавтра сломаешься.
— Да кому вы там нужны? — Смотрю, председатель чернее тучи. Совсем отчаялся, чуть не рычит. — Да кому вы понадобились? Совсем соображение потеряли! Разве ж Кубань-то сможет принять всех, кто захочет?
— Ты насчёт этого не беспокойся, — говорит ему рассудительный Матвей, — тут дело не в Кубани, а в принципе. И окромя Кубани места есть не хуже. Рассосемся как-нибудь. Без места не останемся. Чай, в своём государстве, не где-нибудь…
Лексей Петрович, тот среди баб петухом:
— А то!.. Да там такого плотника и в глаза не видели. Одно слово, безлесье…
— Да чего ты там плотничать будешь, когда леса нет?
— Найду, — говорит, — чего. Не всё из камня делается. А я и по столярному, и по мебели, и всё такое могу.
Бабы отходят и головами качают:
— И чего удумали, чего удумали!.. Ехать куда-то. Неизвестно куда, незнамо зачем.
Егор-то сграбастает кого поближе рядом с собой на скамью и орёт во всё горло, озорует:
— Эх вы, мои девчурки-печурки! На кого ж вы меня покинете? На кого меня, калеку-инвалида оставите? Кто ко мне за угольком теперь придёт, чаю, сахару принесёт? — Вот ведь чёрт окаянный! Причитает, как над покойником. От баб отстал, начал над мужиками трунить: — Во-во, разохотились, салазки смазали, а всё пустословие. Языками побалаболите, и всех дел-то. А потому, что всё вроде обдумали, а бабу в учёт не взяли. Баба, она как кошка. Она к дому привязана. Ты дом-то спали — и то не сразу её оторвёшь. А без баб куда вы поедете? Без баб вы вовсе пустое место.
— Ладно тебе рассуждать-то! Больно умный! — Мужики осерчали. — Сам-то поедешь иль нет? Ты ж бобыль, тебе от дому некого отрывать.
— А чего! — кричит Егор и деревяшкой притопывает. — А поеду! Ежели Степан по-сродственному пригласит, чего не поехать? Хорошо! Винца портвейного попить, винограду полопать, а больше мне там и делать нечего.
— Конечно, — кипятится Федька-бригадир, — конечно, ты и здесь живёшь как фон-барон. Ты хребет в поле не ломаешь. Сидишь на своей угольнице, как в санатории…
— Не в этом дело, — смеётся Егор. — Дело-то не в этом!
— А в чём же?
— Да в другом…
Смотрю, молодёжь, какая есть, вокруг Колюшки топчется.
Только Чичков так и горит от зависти, так и вздыхает. В мать пошёл. Лизавета Чичкова-то очень уж завистливая. Всем известно. Вот и на проводы не пришла из-за того. Верно, боялась лопнуть от зависти, до того у нас богато да складно всё вышло.
Ну, сынок-то её, Толечка, всё и вьётся вокруг Николая, вьётся, чуть в карман не вскочит. Слышу: