Обида
Шрифт:
На этот раз они задерживались у магазина подольше. Кузьмич видел их в редких кустиках, окаймляющих детскую площадку с качелями и каруселями. Следует отметить, что ни разу компания не появилась на самой детской площадке, а только в кустиках, так что ничем не обеспокоенные малыши могли продолжать заниматься своими делами.
Во время второго, самого спокойного «периода» Кузьмич получал возможность рассмотреть компанию во всех подробностях.
Вот что он мог бы рассказать о Петрове. Фигуру тот имел необычайно длинную и, пожалуй, нескладную. Несуразную фигуру. Всё в ней было как бы нарочно растянуто, включая и нос. И даже волосы в последнее время Петров запустил длинные, не по возрасту. А ладони и пальцы были у него
Ещё был у Петрова указательный палец на правой руке, длинный и корявый, имеющий какое-то таинственное значение, потому что Петров этим пальцем всегда как-то загадочно манипулировал, а именно: тряс им высоко над головой, давал посмотреть, поглаживал с любовью, а иной раз, отстранив его от себя, как незнакомую вещь, с любопытством разглядывал.
Петровская компания, как постоянно проигрывающая команда, всё время обновляла свой состав, и потому загадочный палец Петрова постоянно вызывал восхищение.
И вот, наблюдая таким образом Петрова ежедневно, Кузьмич поймал себя на том, что начинает его ненавидеть. Сперва всё было как-то неясно и неконкретно, сперва было просто раздражение.
Всё началось с того, что Кузьмич, однажды выслушав реплику жены по поводу Петрова, внутренне согласился с ней. И даже подумал: «Ну для чего вот такой Петров живёт? Хорошие люди под машины попадают, а этого ни один чёрт не возьмёт». Потом вдруг и вслух высказался:
— Во!.. Идёт как на работу. — Высказался и понял, что повторил за женой, и даже оглянулся на неё с опаской, но та мыла посуду и ничего такого вроде не заметила.
Потом Кузьмич несколько дней наблюдал молча, хотя прямо язык чесался поговорить о Петрове. И будь на месте жены кто другой, может, и не утерпел бы, но перед женщиной осуждать мужика, пусть даже самого последнего, он не находил возможным. Хотя, может быть, и зря, потому что внутреннее его раздражение, не находя никакого выхода, копилось и бродило.
Через некоторое время при появлении Петрова у Кузьмича начинали играть желваки, учащалось дыхание, а непослушные руки ломали папиросы. Он вдруг стал нервно подрагивать ногой, крякать в сердцах и плеваться на пол. Всё в этом Петрове бесило Кузьмича: и его нелепая фигура, и походка, и этот проклятый непонятный палец. И чем непонятнее он становился, тем больше злил. Однажды Петров появился, неся свой палец перед собой в забинтованном виде, словно какую-то реликвию, и в тот день в компании речь шла, очевидно, только о пальце, потому что все смотрели на него не отрываясь, а некоторые благоговейно дотрагивались.
Кузьмич почувствовал такой сильный прилив злобы, что в страхе убрался с кухни. «Что это со мной? — подумал он. — Этак я, как старушка какая на пенсии, скоро начну обсуждать каждого проходящего». И он решил больше не смотреть в окно. И как только он это решил, так окно стало притягивать его взгляды как магнит. Где бы он ни находился, куда бы ни шёл, голова, помимо его воли, поворачивалась к окну, а глаза, как нарочно, тут же натыкались на Петрова.
Кузьмич начал придумывать себе занятия по дому. Перечинил все табуретки, которые в общем-то в ремонте не нуждались. «Ничего, ничего, — бурчал он под недоумёнными взглядами жены, — крепче будут. Запас кармана не дерёт…»
После табуреток он решил вдруг выкладывать стенки в ванной кафелем. Но и на это, включая доставание материала, ушло так мало времени, что он и не заметил, как снова очутился
перед окном на кухне.А за окном был всё тот же Петров. Тогда Кузьмич велел жене одеваться, а сам сел за телефон.
Началось хождение по гостям. Однако и это его мало развлекло. У самых близких и весёлых приятелей, за самым праздничным столом Кузьмич сидел молчаливый и задумчивый, и мысли его были далеко…
Ведь что больше всего бесит — его рожа! С утра у него глаза горят так, будто он жаждет не пива, а крови. А насосётся, как паук, так счастливее его и человека нет на свете. И ведь ни разу не напился до поросячьего визга. Всё время спокойный, головы не опустит. А главное, всё время будто по делу идёт. Будто его ждёт кто-то, будто в нём нуждаются… А кому ты нужен, обалдуй?.. Дома небось одни пустые бутылки, да и тех, наверное, нет — сдал давно. Вытрезвитель — вот что тебя ждёт. Это уж точно. Тут Кузьмич спохватывался, что ругается про себя, совсем по-бабьи, ему становилось совестно, и он продолжал вспоминать про себя, молча.
Перед его внутренним взором неутомимо двигался Петров, поблёскивая угольно-чёрными глазами, будто подсвеченными изнутри каким-то неугасимым огнём. И сколько бы раз он ни прошёл мимо окон, блеск этот не гас. И оттого лицо его несло на себе печать некоторой, грубо говоря, одухотворённости. Именно это и раздражало Кузьмича больше всего.
Галина Фёдоровна шумно пила чай, и лоб её начинал тихо рдеть и лосниться. Старинная приятельница подкладывала ей варенья, её муж косил глазом в телевизор и следил, чтобы не пустели рюмки, а Кузьмич машинально опрокидывал свою, кивая при этом хозяину, ковырял разок-другой вилкой в салате, и снова глаза его затуманивались. И смутные мысли и чувства шевелились в нём.
Вспоминалась почему-то молодость, когда он с таким же горящим, как у Петрова, взглядом летел на свидание с Галиной Фёдоровной, то есть с Галочкой. Или как они вместе, озабоченные и серьёзные, ходили покупать свой первый чайник, или как шёл он с видом победителя после присвоения ему пятого разряда, или как томился под окнами роддома, да и мало ли что вспоминалось в такие минуты. Но у него, у Кузьмича, во всём был смысл. Он ведь стремился лучше работать и лучше жить, а к чему этот проклятый алкоголик стремится? Почему таким завидным пламенем горят его глаза?
Наконец он махнул рукой и перестал сдерживаться. Теперь он специально садился к окну и ревниво наблюдал за своим врагом, чтобы лишний раз уличить его в пустом, никчёмном мельтешении. Чтобы первым заметить, как потускнеет, погаснет его взгляд, как походка утратит стремительность. Теперь он, не скрывая, следил за каждым его шагом. Галина Фёдоровна, подметив в нём эту перемену, как-то заметила:
— И дался тебе этот пропойца… Что-то ты уж больно дёргаешься, Кузьмич. Так бы в окно и вылез…
И тут Кузьмича прорвало:
— Но ведь так не бывает… Ведь врёт он всё… Ведь он вышагивает, а у самого небось на душе кошки скребут. Я ведь знаю, он из последних сил держится. Вон стоит руками машет, а дома пусто и страшно. Я его, паразита, насквозь вижу Тоже мне, герой. Ты смотри, смотри, мать, ведь ходит-то, смотрит, будто дело делает… Враньё всё это, финт.
— Да уж конечно, — машинально поддакнула Галина Фёдоровна и ушла за чем-то в комнату.
«Да что же я, в самом деле, на него? — подумал Кузьмич. — Жалко ведь. Пропадает парень, а ничего не сделаешь. И видать, парень-то неглупый. Вон как за ним увиваются. За дураком не пошли бы… Да… Жалко парня. И ведь никто не скажет. Дружки, что ему в рот смотрят, разве чего скажут? Он небось себя героем мнит среди них… А сейчас, говорят, больницы целые есть… Говорят, помогают. Семьи-то у него наверняка нет. Семья, как ни вертись, а всё-таки тормоз. Один скандал, другой — и одумаешься. Нет, не похоже, чтоб он был женат. Женатые, особенно пьющие, они теперь пришибленные какие-то, а он ходит гоголем».