Обида
Шрифт:
Колюшка, конечно, припас в магазине что надо. Цельную неделю тракторами таскал. Как едет с поля в мастерскую, остановится перед домом, а у самого полная кабина. Мне уж и жалко, что он так тратится, а говорить ничего не говорю. И грех говорить-то. Люди на жизнь зовут, а тут копейки жалеть. Да и Николай зарабатывает не хуже инженера какого. И мне пенсия идет, да за телятник немножко начисляют. Деньжата есть, а по привычке жалко. Не привыкли мы еще к деньгам. Особенно старики. Денег в наших местах таких, настоящих, испокон веку ни у кого не было…
Смотрю,
Стоит Степан, глаза бегают, и все на свой дом поглядывает. А там уж доски от старости рассыпаются, которыми окна заколочены были. Я в передник уткнулась и за Степаном все высматриваю. Ведь писал, что один приедет, без Раисы, а все равно высматриваю…
Степан как подхватит меня… И закружил. Щеки у него гладкие, душистые, все прижимается, а у самого под глазами мокро.
Отпустил меня, подошел к крыльцу, присел на верхнюю ступеньку и рукой поглаживает.
— Ничего, — говорит, — не помню, а эту ступеньку помню.
Это у них место излюбленное с Райкой было. Бывало, как в окошко ни глянешь — все сидят за полночь. Головы под луной будто серебряные. Только и слышно, как яблоками хрумкают. У них хорошие были яблоки. Дед покойный, Степан Антонович, все ухаживал.
Василий Евграфович тем временем из машины гудит. Дает понять… Кинулись тут Николай со Степаном разгружать. Сперва чемоданы, чемоданы, большие желтые, а один зеленый, потом ящики с дырками для всяких яблок и груш с помидорами. Потом Колька из машины, согнувшись, бочку выкатывает. Небольшую такую, складную, ведер на пять. Оба подхватили бочку — и на руках бережно на крыльцо. Видать, тяжелая. И чего только в ней? Огурцы и капуста свои есть.
Составили вещи на крыльцо. Степан подошел к председателю, за ручку поблагодарил и вроде как официально пригласил заходить вечером отметить и приезд, и проводы.
Как Василий Евграфович укатил, сел Степан на заветную ступеньку, шляпу снял, рядом положил и задумался. А Николай чемоданы с крыльца в избу затаскивает, а бочка тут же стоит — пузатая.
Через эту бочку проклятую все и случилось.
Зашли в избу, а там уж все и готово. Только Степан сразу за стол не сел. Прошел на кухню, умылся под рукомойником, галстук-то за пазуху сунул, чтоб не замочить. Потом оглядел стол… и словно недоволен чем. Подошел он ко мне, обнял за плечи и говорит, чтоб я не переживала:
— Вы не обижайтесь на меня, Евдокия Николаевна. Раиса мне в дорогу столько навертела, что последнего куренка перед самой станцией еле успел доесть. Да и как же за таким праздничным столом одним сидеть? Вот к вечеру позовем, и все вместе повечеряем. Я еще кое-что к этому столу прибавлю. Кое-какого гостинца кубанского, только нужно еще столов сдвинуть, а то не поместятся. А позвать надо всех. Кого не позовешь — обидится. Всех надо звать.
Шутка сказать —
всех! Хоть Козловка и небольшая, всего сорок два двора и три дома заколоченных, а на гулянку столько народу наберется — в избу не влезут. Да на всех и не припасено.Раскрыл Степан чемоданы. Чемоданы — это разговор отдельный.
Сперва то, что сверху лежало, — это мне. И полушалки шерстяные, и такие капроновые, и кофточки, и отрезы, и конфеты в коробках, мягкие, и что там говорить — постарался, уважил. Потом Колюшке. Приемник маленький батареешный, бритва электрическая — жужжалка, рубашки — белая и зеленая.
Колюшка растерялся, но промолчал. Только глаза прыгают от радости. Непривычный он к гостинцам. Я бы и рада другой раз побаловать, а где взять? Ежели и есть что, так на дело нужно. Он ведь из армии пришел — вон какой вымахал. Ни во что не влезает. Все сызнова справлять пришлось.
Степан глядит, такое дело, что на его подарки Николай молчит, и оторопел маленько. Я уж тут подхватилась хвалить гостинцы да благодарить, а Степан меня не слушает и с Колюшки глаз не спускает, даже прищурился. Соображает, с кем жить ему придется… Потом сказал через силу:
— Что ж ты молчишь? Подарки не понравились?
А у Колюшки в руках уже приемник поросячьим визгом исходит. Толечко взглянул он на Степана и улыбнулся… Как же он улыбается, господи! Тут не только у меня горло перехватило. И Степан сгорбился, гмыкает… Прогмыкался — и к тем чемоданам, что неоткрытые.
— Тут, — говорит, — для родни подарки, а в этих, — и еле от пола отрывает, — к столу кое-что. Ну, это потом, а сейчас у меня к вам, мама, просьба будет… — Он всегда звал меня то так, то сяк, как ему казалось лучше к случаю. — Вы сами всех позовите. Вам это лучше. И не стесняйтесь, зовите — сколько в избу влезет.
— Эх, — отвечаю, — всех так всех! Только тогда надо еще пол-литров купить, а то на всех-то не припасено.
— Покупать ничего не надо, — говорит Степан. — Хватит. А бочку-то не вкатили?
Колька метнулся на крыльцо, а Степан кричит вдогонку:
— Полегче только! У меня там пробка слабая, на воске.
— Я все не пойму, Степан, — говорю я, — что у тебя там в бочке?
— А винцо.
— Какое такое винцо?
— Да вроде портвейного, только собственного изготовления.
— Неужто цельная бочка?
— А чего? Зачем меньше везти, мараться?
— А сколько же там будет, в этой бочке?
— Литров, я думаю, пятьдесят или зачуток больше. Свое — немереное.
Серьезно взялся за дело Степан Степанович. Хоть, конечно, и не последнее от дому урвал, а раскошелился. И то правда — в последний раз человек на свою родную родину заявился. Как мы уедем, так и перерезано…
Поговорили мы с ним о Раисе. Всплакнула я маленько, когда узнала, что орден ей дали «Знак Почета» как лучшей доярке. Вот ведь всю жизнь она такая двужильная. Работу так и рвет. Депутатом ее в местный Совет выбрали. Все хорошо, дай бог и дальше. Она и здесь-то всегда… Только у нас орденов не давали.