Обида

Вот он, дом, большой, темный, темнее, чем во сне. Ни одно окошко не горит. И почему тут так воняет кошками? А табличка на двери — так и есть — начищена. Горит, как золотая…

Павел Егорович с наслаждением нажал на кнопку звонка. За дверью что-то слабо загудело. Он с сомнением прислушался и нажал еще раз. «Разве мыслимо от такого звонка проснуться?» — подумал Павел Егорович и нажал на кнопку так, что побелел палец. Потом приложил ухо к двери, обитой потрескавшимся от старости дерматином.

— Ага… — сказал Павел Егорович, — ничего! — И начал стучать кулаком по глухому дерматину.

По пустой и сумрачной лестничной клетке снизу доверху пронесся гул. С коротким, отчаянным «мявом» откуда-то из темноты выскочила рыжая кошка, сверкнула ошалелыми глазами и брызнула вниз.

— Ничего… — с угрозой сказал Павел Егорович и застучал еще сильнее.

В соседней квартире проснулись и зажгли свет. Павел Егорович определил это по вспыхнувшей точке глазка. Он перестал стучать.

— Галина Семеновна, это я, Паша, — сказал он невинным голосом, косясь на соседский глазок, за которым угадывалось какое-то движение.

Стучать было уже невозможно, и Павел Егорович терпеливо жал на кнопку звонка, размышляя про себя: «Черта с два она теперь откроет! Зря я голос подал… Скажет, не проснулась — и привет. Ну ничего, я тебя достану!..» И он, побрякивая мелочью в кармане, весело спустился по лестнице и выскочил на улицу. Машина стояла около подъезда, и в темной кабине мерцал огонек сигареты. Увидев Павла Егоровича, шофер откинул дверцу и весело спросил:

— Ну что, начальник, отмитинговал?

— Не пускает. Сейчас я позвоню. Подожди, друг, я мигом.

Павел Егорович нашел будку автомата и набрал номер. Он держал трубку и слушал спокойные гудки до тех пор, пока не замлело от холода ухо.

— Ничего, — сказал Павел Егорович дрожащим то ли от холода, то ли от возбуждения голосом. — Теперь она от меня не уйдет. Поехали, друг, в Текстильщики.

То, что теща не открыла ему, вовсе не расстроило Павла Егоровича, а даже, наоборот, как бы успокоило и отчасти удовлетворило. Не открыла — значит, боится. Значит, кончилась ее власть.

— Им все мало, — жаловался он по дороге домой. — Всегда мало. Что ни сделай… Всегда какой-нибудь Евгений Григорьевич зарабатывает больше, а Сергей Васильевич гарнитур лучше достал. Вот и тянись за всеми… Купил гарнитур. А чем была плоха старая мебель? «Это все так убого, так некрасиво, — пропищал он, подражая Галине Семеновне, — порядочного человека в дом позвать нельзя». А кого звать? Кто там порядочный? Вот Николая пригласил бы… Так ему на новый гарнитур наплевать. Он бы и без гарнитура пришел. Так ведь не звал… А почему? Стеснялся. А как же! Алкоголика Торчинского и бабника Белкина позвать можно — интеллигентные люди, а токаря Николая вроде и звать незачем. Позвал его на свадьбу, так на него там косились, как на постороннего. Мне уже тогда не прощали мою профессию. Уже тогда считали, что это явление временное. Помню, там один толстый, сипатый разговаривал с тещей в сторонке. Мол, это хорошо, что токарь. Это пригодится для биографии, но пора подумать и о настоящем деле. Интересно, что за начальник был этот сипатый? Может, какой-нибудь бухгалтер вроде меня… А гонору… Жена сейчас небось спит. А что, легла и заснула. У нее со сном всегда было в порядке. Чего ей волноваться за мужа — никуда не денется. А и не придет — невелика потеря. Недорого дался — недорого и ценят.

— Это точно, — с сочувствием сказал шофер.

— Ведь не она меня, а я ее добивался, — все более ожесточаясь, продолжал Павел Егорович. — Слово-то какое — «добивался». Добивал себя. Вот и добил… Ну это ладно… но ты скажи, друг, почему я один должен был всего добиваться, почему приспосабливался к ней? Допустим, так надо: в семье оба должны идти в ногу. Но почему я к ней в шаг попадал, а не она ко мне?.. Что ж я, совсем ничего не стою?

— Да разве они чего ценят?.. Бабы есть бабы, — закончил шофер.

Павел Егорович вспомнил недавний сон в метро, тещу со скрещенными руками и голой коленкой, ее ехидную улыбку, свое пробуждение и сказал в сердцах:

— Ну что это за жизнь! Засыпаешь — теща, просыпаешься — милиционер…

— Это точно, — оживился шофер, — от них никуда не денешься…

* * *

— Приехали, — сказал Павел Егорович. — Теперь вот что: ты подожди, друг, а я схожу за деньгами, потому что с собой у меня нет. — Павел Егорович замялся и из кабины не вылез. — С собой у меня рубль только.

Шофер деликатно промолчал.

По лестнице Павел Егорович поднимался медленно, и с каждым шагом в нем крепло спокойствие и твердость духа. Он невольно представил себе, что было бы, возвращайся он так поздно дня, скажем, три назад. Наверное, и нога бы не шли, размышлял он, а внутри, должно быть, все дрожало бы и опускалось. А вот теперь он внутри гранит, скала. Ну а до тещи еще доберемся… Она свое получит.

Перед дверью он несколько замешкался, отыскивая ключи. Ноги, вопреки обыкновению, вытирать не стал.

Только он вставил ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась, и на пороге Павел Егорович увидел совершенно одетую жену… и тещу, не снявшую, по-видимому; пальто.

— Господи! — воскликнула жена и отпрянула в глубь прихожей.

— Слава богу, — без всякой надменности и ехидства сказала теща и начала расстегивать пальто. — Мы уж тут чуть с ума не сошли. Все больницы обзвонили. Я уже собралась ехать опознавать безымянный труп в морге. Слава богу, живой.

Варя плакала, уткнувшись в одежду на вешалке.

Не произнося ни слова и не снимая даже шапки, прошел Павел Егорович в спальню. Доставая десятку из туалетного столика, он услышал, как теща разговаривала с кем-то по телефону:

— …Да, да, все в порядке, явился живой и здоровый. Можете снять заявку. Извините за беспокойство. Спасибо… Не дай бог, не дай бог…

Когда суровый Павел Егорович вышел из спальни, обе женщины тихо и измученно улыбались.

— Ведь телефон есть, — с ласковой укоризной, как бы про себя, начала теща.

Жена грустно закивала.

— Ну и ничего… погулял немножко с друзьями… — уже из прихожей услышал Павел Егорович и хлопнул дверью.

— Всполошились… — злорадно проговорил он, спускаясь по лестнице. — Ну ничего, ничего.

Потом он услышал, как открылась дверь в его квартире и два жалобных, напуганных голоса (один жены, другой тещи) разнеслись по всей лестничной клетке:

— Паша! Пашенька! Павлик! Ты куда, Павел?

Рассчитавшись с шофером, он медленно поднимался по лестнице и думал: «С кем же я воевать собрался? Они же меня любят».

Растерянный и обмякший, словно из него выпустили воздух, Павел Егорович вернулся домой. Он вытер ноги, разделся, переобулся и молча, ни на кого не глядя, прошел в спальню и лег спать.

* * *

Едва проснувшись, Павел Егорович понял, что мир как-то неуловимо изменился. Нет, это было не похмелье, хотя голова разламывалась и во рту будто песок просыпали. И не болезнь, хотя его слегка познабливало, а руки мелко и противно дрожали и еще внутри что-то отдельно болталось и расплывалось, будто его внутренности находились в животе во взвешенном состоянии и сотрясались от каждого движения. И дело тут было не в угнетенном состоянии духа, хотя дух его был угнетен и мрачен. Впрочем, обычного при похмелье чувства вины он почему-то не ощущал.