Обида
Шрифт:
А Илюха, путятинский гармонист, знай себе играет, наяривает. Мехи растягивает во весь размах, того гляди — порвутся.
Толечка у него интересуется:
— А ты-то поедешь?
Тот голову к гармони склонил, вроде не слышит. Чичков к нему с настойчивостью. Тот мехи собрал, кнопки отпустил.
— Я, — говорит, — из Путятина никуда не поеду. Мамаша вон который год уговаривает в вашу Козловку перебраться, и то неохота. И председатель зовет. Обещает лесу дать, новую избу помочь срубить… А мне неохота. Мне и там нравится. Хорошо. Простор. Я, — говорит, — уеду, и другие за мной потянутся. Тогда Путятино за пятилетку лесом
И опять за лады и пошел без остановки, хоть и не пляшет никто. Вижу, мой-то к его словам прислушался. Поглядывает. А Чичков плечами пожал, рукой махнул и даже сказал в сторону:
— Дикарь из леса!
Гулянка гулянкой, только я думаю, что поросенок-то у меня еще не кормленый. Козочки — те нагулялись со стадом, небось спят уже, а боровок голодом мается.
И точно, выхожу на двор, а из свинарника такой визг, будто его режут. А у меня и не варено для него. Чего делать?
Тут я на кухне с тарелок да с мисок соскребаю. Пускай, думаю, и он попразднует. Тоже, чай, живой. Небось чует, что хозяева-то гуляют во всю ивановскую. Пусть, думаю, и он от стола угостится. Тоже ведь жалко…
Когда я его купила да домой принесла, он слабенький был. Ничего не ел, я уж его сладеньким молочком кормила. Вот Колька смеялся… Хорошо, никому не сказал.
Навалила я ему всякого добра чуть не ведро, теплой водой разбавила, молочком забелила, пускай, думаю, угощается.
Мне вообще-то с поросятами всю жисть не везет. У других, глядишь, чего ни навалишь — все сожрут, а мои вечно привередничают…
Уже совсем затемнело. Ночь на дворе. Гулянка на убыль пошла. Выхожу я в проулок, а перед крыльцом светло. Колюшка специально, уж когда только успел, лампочку вывел. А мне, видишь ты, не сказал.
Смотрю, Федор, а с ним в обнимку еще ктой-то, уж и не признаю…
— Э-эх, Федя, — тот, другой, ему говорит, а у самого язык спотыкается, того и гляди меж зубов застрянет. — Как мы живем, как мы живем… Разве мы живем? Мы, — говорит, — существуем. Смотри, Федор, — говорит и в небо пальцем тычет, — люди уже по Луне запросто ходят, а мы с тобой тут еле стоим.
— Нет, — кричит Федор, — разве меня удержишь?! Меня нипочем не удержишь! А сам я никогда не удержусь. И никогда Васька меня не удержит! Кому он председатель, а мне Васька. Я ему всю жизнь нос квасил, и он мне не указ. А указа такого нет, чтоб людей к месту приковывать. Каждый живет где хочет! Вот!
Я к нему подхожу и спрашиваю:
— А ты-то где хочешь, Феденька?
— А я тут хочу… Но не могу, потому что это несправедливо! — И заплакал.
Смотрю, за углом, в темноте, вроде кто-то шевелится. Я туда. Вижу, Константин на завалинку влез, к окну припал. Жалко мне его стало. Думаю, дай-ка человека назад позову. Скучно ему одному-то. Я к нему, а он услышал, оглянулся и бегом от меня. Чего, думаю, испугался?..
— Чего испугался-то? — крикнула я ему вслед.
Нет, не остановился, а тут сзади Матвеев голос, да так близко, что я чуть не присела со страху.
— От себя человек бегает, не от тебя…
— Да ты что пугаешь? Ишь подкрался.
— А чего зря топотать-то, — ухмыляется Матвей, — я ведь не
Лексеич…— То-то и оно… — Подождала я, пока тот подойдет еще ближе, да вдруг и ухватила его за бороду. — А ну, отвечай, рыжий черт, зачем мужиков подстрекаешь? Самого-то небось пушкой с места не сгонишь, знаю я тебя.
— Да пусти же, пусти, Евдокия! — заворчал Матвей и головой задергал, а глаза-то совсем сожмурил от удовольствия, одни щелочки остались. Вот ведь, медведь, пил наравне со всеми, а хмеля ни в одном глазу.
— Ты головой-то не мотай, — рассердилась я, — а отвечай, когда тебя спрашивают…
Бороду его, однако, выпустила.
— Так что же тебе отвечать? — говорит Матвей и бороду оглаживает как ни в чем не бывало. — Какое же тут подстрекательство? Я ведь правду говорил. Для тебя же, Николаевна, и старался. Чтобы ты с Колькой прочувствовала, какая вас там привольная жизнь ожидает… — Сказал и вдруг согнал улыбку, запрятал ее в рыжую бороду. — А еще я хотел, чтоб вы все поняли, что не в гости едете, а уезжаете. Навсегда уезжаете!
— Я-то ладно… Я и сама все знаю. А мужиков зачем смущал?
— А это уж само собой! — закричал Матвей и пошатнулся, вроде он пьяный. — Это как водится! Вместе гуляем, вместе и с похмелья маяться. А то несправедливо…
— А иди ты… — махнула я на него рукой.
— А как же! — опять закричал Матвей. — Я как Федор, я за справедливость…
Так я ничего от него и не добилась.
Бабы на кухне собрались, грязную посуду в большом тазу замачивают, вроде помогают, а у самих только одно на уме. Всколыхнули их мужики, в сомнение ввели.
— Ох ты господи, — Варька причитает, — кабы знать, что правильно, а что нет. Ладно, пускай мужики спьяну разгалделись, а ну как и впрямь лучше поехать?
И молоденькие тут же жмутся. Помощницы… Нинка, что с фабрики в отпуск приехала, молчит и слушает, а у самой глаза задумчивые. Подружки ее бывшие то на нее поглядывают, то на меня, будто промеж нами тайна.
Что-то мне в голову и стукнуло. Стала я к ней посурьезней приглядываться. Смотрю, и будто в первый раз. Девка складная. Одетая культурно. Прическа аккуратная. Не так, как другие, — навертят на голове бог знает что, того и гляди — мыши заведутся.
Характер, конечно, неизвестно какой, но пока из себя не громкая и не выламывается…
А тут, как на грех, Колюшка в кухню заглянул, вроде чего понадобилось. Я на Нину во все глаза. Та вроде тоже засуетилась, а все без толку. Чистую посуду опять в грязное сует. Мой повертелся и убежал, а Нина так с мокрой тарелкой и села.
Вот она, думаю, та самая причина, о которой Егор, хромой черт, говорил. У меня аж под сердце подступило, и делать ничего не могу. Тут уж я полотенце кому-то сунула — и к Егору.
А тот среди бабонек заливается. «Денечек» поет, вроде в насмешку. А насупротив Степан сидит. Мрачный, потерянный весь, виноватый. Небось сам не рад, что кашу заварил. Уж больно крутая каша получилась.
Дала я Егору допеть до конца и на крыльцо его.
— Ну, рассказывай, — говорю, — хромой черт, какая такая причина?
— Какая причина? — прикинулся.
— Ты, — говорю, — не отворачивайся, рассказывай как на духу! Об чем давеча, на угольнице, говорил?
Ну, видит он, что я сурьезно подступаю, улыбочку-то согнал» Под ручку меня подхватил и с крыльца тащит: пойдем, мол, баб Дунь, прогуляемся.