Обида

За завтраком он привык слушать радио, так как в такую рань газету еще не приносили. Ел он обычно два бутерброда с плавленым сыром и два с колбасой и запивал одной поллитровой кружкой чая с молоком.

Раньше у них на заводе столовой не было, потом была маленькая и плохая, теперь отгрохали просторную и роскошную, но все равно каждый день Федор Кузьмич отправлялся на работу с аккуратным газетным свертком под мышкой. В свертке лежали неизменные домашние котлеты с черным хлебом, сало, половина луковицы и соленые огурцы. Разница была лишь в том, что раньше он заворачивал свой завтрак просто в газету, а теперь в полиэтиленовый мешок, а уж потом в газету.

Когда он еще работал токарем, то многие на него удивлялись. Посмотришь — еле двигается человек, а после смены всегда оказывается, что сделал он чуть ли не вдвое больше всех. Но эту несуетливую и спорую манеру работать следует отнести не к привычке, а к характеру; а вот жевание углом рта погасшего окурка и бесконечное ворчание во время работы, а также полное отсутствие интереса ко всему окружающему до той поры, пока не готова очередная деталь, — это уже к привычкам, зловредным с точки зрения окружающих и очень полезным с его точки зрения. И расставаться с этими привычками он был не намерен.

Рассказывают, что однажды, когда он только подвел резец к еще не ободранной болванке, в цехе появился директор завода с иностранной делегацией. Директор повел делегацию прямиком к станку Федора Кузьмича. Этот опрометчивый его поступок свидетельствует об отрыве директора от коллектива. Хороший директор должен был бы знать пусть не всех своих рабочих (этого от него никто не требует), но хотя бы передовиков производства, особенно таких выдающихся, как Федор Кузьмич.

Подведя делегацию к Федору Кузьмичу, директор слегка тронул его за рукав и обратился с незначительным вопросом. То, что прозвучало в ответ, не было обращено непосредственно к директору, да Кузьмич и не подозревал о его присутствии и разговаривал, по обыкновению, с болванкой, но директор отнес его слова на свой счет и с ужасом вспомнил, что среди делегации есть понимающие по-русски и переводчица. Положение усугублялось еще тем, что директор только что расхваливал иностранцам Кузьмича и называл его образцовым рабочим. Он снова, но уже посильнее дернул Кузьмича за рукав. На это его действие Кузьмич лишь бессознательно повысил голос. Директор прокричал ему что-то на ухо. С таким же успехом он мог кричать в граммофонную трубу.

Ничего тогда у директора не получилось… Начальнику цеха с трудом удалось ему объяснить, в чем дело. Директор, кажется, не поверил и до тех пор, пока его не перевели в министерство, здоровался с Федором Кузьмичом подозрительно и холодно.

Кузьмичу потом много раз рассказывали об том случае в курилке или за партией в домино. Он каждый раз удивленно крутил головой и уважительно повторял: «Надо же…» Он и в самом деле не мог за собой припомнить такого, но это не мешало ему относиться ко всей истории с одобрением.

Ни разу в жизни ни одного кона он не сыграл с доминошниками во дворе, хотя игроком был тонким и сильным (чем втайне гордился), и любил повторять: «Домино — это тебе не шахматы, тут думать надо». Зато в обеденный перерыв, быстренько справившись со своей снедью из газетного свертка, он неизменно садился за стол и с треском, похожим на короткую пулеметную очередь, высыпал доминошные фишки на отполированную текстолитовую крышку.

И чтобы покончить с темой: как не играл он с дворовыми доминошниками, так же ни разу в жизни Федор Кузьмич не выпивал на троих ни во дворе, ни в магазине, ни около. Отсутствием такой привычки он не гордился, просто ее не было, да и не могло быть.

Зато, вернувшись домой с работы и сполоснувшись под душем (раньше, до получения отдельной квартиры с ванной, он это делал на заводе), он торжественно садился за стол и с мудрым спокойствием поглядывал на жену Галина Федоровна каждый раз чуточку медлила, надеясь, что обойдется, но не обходилось… Взгляд Федора Кузьмича как бы каменел и останавливался, и тогда она с причитаниями лезла в сервант и доставала початую бутылку водки и неизменный приземистый лафитник толстого, отчасти даже бутылочного стекла.

— Пей, пей, допьешься, как Петров, — причитала Галина Федоровна.

Эта формулировка появилась у нее относительно недавно, когда они переехали в отдельную двухкомнатную квартиру на первом этаже. В том же доме располагался винный магазин, и все выпивохи так или иначе должны были пройти мимо их окон. Петров был самым главным алкоголиком.

Федор Кузьмич Петрова не то что не любил, а недолюбливал, и то только потому, что жена все время глаза колола этим Петровым, а иначе Федор Кузьмич, может, и вовсе не знал, есть такой Петров или нет его на свете.

Эта привычка (имеется в виду обязательный лафитник водки перед обедом) и была одной из двух, которых он немного стеснялся. Сам по себе он никогда бы не начал стесняться, потому что делал это дома, без скандала, в меру, с пользой для аппетита и без вреда для окружающих. Но вся штука в том, что жена совсем его засрамила, окончательно затыркала, развила в нем этот самый комплекс неполноценности, и, между прочим, на свою же голову. Вот так, не ведаем, что творим…

Раньше, когда Кузьмич еще только втягивался в эту привычку, у жены скромности, что ли, было побольше или еще боялась она его… Одним словом, помалкивала, а очередную бутылку покупала аккуратно и безропотно ставила на стол. Наливал Федор Кузьмич всегда сам.

Началось это, когда сын Сашка поступил в военное училище. Почему именно тогда? Ну, это объяснить можно… Зажили они тогда немножко посвободнее. Все-таки когда втроем в одной комнате и все на глазах — это другое дело. А к воспитанию, как и ко всему на свете, Федор Кузьмич относился серьезно. Не мог же он на глазах у сына каждый день прикладываться! Да и внезапная свобода покружила их малость. «Ты что это, Кузьмич, как помолодел, — удивилась однажды Галина Федоровна. — Откуда что берется… Я за тобой теперь и не поспею…»

Может, это возвращение прежних молодых отношении и сдерживало Галину Федоровну… А может, просто не мотался перед глазами Митька Петров, ведь жили они тогда еще в старой коммунальной квартире.

В общем-то все это не так серьезно. Жена хоть и осуждала и срамила, но покупала аккуратно. Однажды она не купила. Федор Кузьмич посидел, подождал, а потом молча поднялся и пошел и магазин, а обед стыл на столе. Он сам купил бутылку, поставил ее на стол, налил лафитник, молча выпил, а потом, так же молча, съел холодный обед с застывшим жиром в борще.

После обеда Кузьмич всегда закуривал, забирал телевизионную программу, газету «Советский спорт», надевал очки для чтения и шел на кухню. Там он садился к окну, придвигал к себе пустую банку из-под сардин, в которую Галина Федоровна бросала жженые спички, и разворачивал телевизионную программу Там у него красными кружочками было помечено, когда играет «Спартак». Игры, влияющие на распределение в турнирной таблице, заключались в синие кружочки. Игры предполагаемых соперников «Спартака» были отмечены галочкой. То, что интересовало жену, было подчеркнуто жирной чернильной линией.