Обманщик

– Я от вас не отделываюсь. Буду работать для вас всем сердцем и душой, но наши отношения с самого начала были ошибкой. Лучше бы я осталась духом. И лучше бы вы той ночью не включали в ванной свет.

– Видно, по-вашему, Бернард Вейскатц – добыча более выгодная.

Мирьям помолчала.

– Герц, вы толкаете меня в его объятия и в то же время сетуете. Вы ведь прекрасно знаете, какова цель этих сеансов. Он обнимает меня с такой силой, что я едва не задыхаюсь. Целует меня языком. Это же сущая проституция. Если б вы испытывали ко мне хоть какие-то чувства, то не ставили бы меня в такое положение. Он вызывает у меня отвращение. Правда-правда. Не как человек, но как мужчина. Вы поступаете просто как… говорить не хочу.

– Можете сказать. Минна говорит, я бабник. Я уже перестал бояться слов. Обманщик так обманщик, бабник так бабник, душегуб так душегуб. Не хочу, чтобы меня считали не тем, кто я есть. Я даже докторской степени не имею. Диссертацию не защитил. Я в самом деле лжец, но и правду сказать могу.

– Герц, мне безразлично, есть у вас докторская степень или нет. Я влюбилась не в звание. Тогда, на лекции в Храме Труда, я увидела вас именно таким, какой вы есть. Я могу простить вам все и понимаю вас. В известном смысле вы вполне последовательны. Вы хотите удовольствия. Этого хочет каждый. Но я не могу делить вас с Минной и пятком других. И прошу вас: избавьте меня от этой обязанности. Я больше не хочу быть частью вашего гарема. Если вы намерены экспериментировать, найдите кого-нибудь другого. Тут есть письмо от женщины, которая откровенно пишет, что готова стать объектом любых ваших экспериментов и…

– Кто эта женщина? Где она живет?

– Не хочу вас разочаровывать, но живет она в Лос-Анджелесе. И она не одна такая. Вы и в Нью-Йорке найдете покорных жертв.

– Мирьям, зачем столько сарказма?

– Я в точности знаю, чего вы хотите. Вся ваша наука нацелена на одно – на возможность познакомиться с множеством женщин, которые хотят, чтобы их соблазнили, и ищут любви. Поверьте, у вас их будет больше чем достаточно, и я желаю вам получить все, к чему вы стремитесь. Но сама я не хочу быть одной из таких женщин. Я буду вашим секретарем, и только.

– Поступайте как знаете. Я в любом случае человек пропащий.

Глава двенадцатая

1

На пути в Майами Герц Минскер все время возвращался к мысли о том, как было бы хорошо, если б с самолетом случилась авария и этот полет стал его концом. Он потерял Минну и Мирьям. Останется с беременной и смертельно больной женой. Он едва не молил высшие силы, чтобы они устроили катастрофу. Но с какой стати должны страдать другие пассажиры? Они к его грехам непричастны. Ни в чем не виноваты.

Время от времени в иллюминаторах появлялась полная луна. Она висела ниже самолета и казалась Герцу сбившейся с пути. То поднималась, то опускалась. Возникала то с одной стороны, то с другой. И вдруг совсем исчезла.

Некоторые пассажиры дремали. Какой-то коротышка читал финансовые газеты. Молодой человек штудировал в журнале раздел скачек, подчеркивая карандашом клички лошадей.

Герц Минскер прикрыл глаза, откинул голову на мягкий подголовник. Долгие годы он мечтал о признании, но сейчас, когда оно приблизилось, всякое стремление к нему угасло. Горькие слова, какими он обменялся с Минной и Мирьям, действовали в нем сейчас, будто отрава. Он боялся встретиться с Броней лицом к лицу.

Чувствовал себя как убийца, который вскоре увидит тело своей жертвы.

Всякий раз, когда самолет кренился, Герц надеялся и боялся, что машина потерпит аварию. Но она благополучно приземлилась.

Герц вылетел зимой, а попал в лето. Вышел из самолета, и ночной воздух взбодрил его своим теплом и экзотическими ароматами воды, джунглей и загадочных пряностей. Он сделал глубокий вдох. Это апельсины? Миндаль? Гвоздика? Вспомнилась отцовская коробочка с пряностями, которую он, Герц, или Хаймль, нюхал, проводив Шаббат. Серебряная коробочка с пряностями – на ней были выгравированы Западная стена Храма, могила Рахили и вход в пещеру Махпелы – благоухала празднеством рая, где праведники вкушали от Левиафана и дикого быка, пили вино праведных и купались в ритуальных бальзамических купелях.

Запахи не ослабевали всю дорогу от аэропорта до Майами-Бич, хотя порой смешивались с вонью бензина. Временами мелькало море или одна из его бухт, спокойная, как река, зеленоватая и гладкая, словно чуточку выше суши.

К Броне Герц поехал не сразу. Он забронировал номер в гостинице и поехал туда. Сонный ночной портье вручил ему карточку, он зарегистрировался. Номер дышал дневным зноем.

Раздеваться Герц не стал. Прямо в одежде вытянулся на кровати и лежал в полудреме, погруженный в размышления, как человек, утративший всякую надежду. Он сравнивал себя с прямым наследником, чьи поверенные взбунтовались. Все были против него: Минна, Мирьям и Броня, каждая на свой лад. «Почему сейчас?» – спросил он себя.

Как ни странно, несмотря на бедственность положения, внезапно нахлынуло плотское вожделение. Здешняя атмосфера была насыщена желанием. В ее ночной тиши сквозило некое струение, излияние и еще что-то наподобие стрекота сверчков или кваканья лягушек.

Люди и животные, а может, и океаны, и скалы, и деревья, и кусты стремились совокупиться.

Здесь Герцу была нужна Минна, с ее жаркой страстью, необузданными восклицаниями, никчемными клятвами и диковинными выражениями. «Умей она писать так, как говорила в минуты страсти, то стала бы замечательной поэтессой, – думал Герц. – Если б кто-нибудь записал, как она говорила в постели, она бы не кропала такие колченогие, такие надуманные и неуклюжие стихи». Но она лежала в постели рядом с Моррисом – а он всю ночь храпел, точно бык на заклании, – в середине своей жизни, на пороге старости, неудовлетворенная. Наверняка она думала о Герце или, может, планировала роман с кем-то еще. Когда Герц уснул, уже светало. А когда открыл глаза, часы на руке показывали без пяти одиннадцать. Он позвонил Броне и услышал голос Бесси.

– Где вы? – проскрипела она.

– В гостинице «Эдинбург».

– Где это? Приезжайте немедленно, а то Броня уже решила, что вы передумали.

– Можно с ней поговорить?

– Почему нет? Она ведь пока ваша жена.

Прошло несколько минут. Герц – ночью он все-таки разделся – накинул пижамную куртку, но пижамные брюки остались в постели. Он смотрел на себя в зеркало, отмечая изъяны собственного тела, с которыми родился и которые сохранил до старости. «Возможно ли, что они любят это тело?» – думал он. Волосы на плоской груди уже сплошь седые. Живот не толстый, но дряблый и немного вздутый. Ноги утратили симметричность. «Стоило ли устраивать столько нелепостей из-за этого дряблого тела? Неужто Фрейд столько написал именно об этом?»

Странно, но, хотя Герц Минскер и участвовал во всех удовольствиях этого тела, оно вызывало у него раздражение, даже стыд. Он никогда прилюдно не раздевался, не купался ни в реке, ни в океане, ни в плавательном бассейне. Еще мальчиком, в отчем доме, он избегал ходить в ритуальную баню. Унаследовал весь стыд, связанный с вкушением от древа познания.

В трубке послышался голос Брони, который словно бы стал тоньше и звучал по-детски:

– Prosze. Алло.

– Бронеле, это ты?

– Да, я.

– Как ты?

Броня ответила не сразу, повисла долгая пауза. Потом она сказала:

– Что посеешь, то и пожнешь.

– Как твое здоровье?

– Ничего.

– Бронеле, я плохо обращался с тобой, ужасно, но я хочу, чтобы ты поправилась, и сделаю все, чтобы помочь тебе, – сказал Герц, удивляясь собственным словам. – Почему ты не сказала мне, что беременна? – спросил он, и фраза эта прозвучала глупо и нелепо, будто выхваченная из старомодной мелодрамы или пародии. Своей фальшью вопрос резал его собственные уши, и он устыдился его, как дурости, которая порой ненароком срывается с языка, будто в насмешку над тем, кто ее произнес. «Я тоже впадаю в маразм?»