Оборотная сторона героя

– Пить.

У рта немедленно оказалась чаша воды. Он пил долго и жадно. Вода – волшебное снадобье, с каждым глотком словно прибывали силы.

– Ещё.

Старик кивнул и неловко заковылял куда-то. Провожая взглядом сгорбленную фигуру, Ахилл увидел, что вместо правой ноги у старика – деревяшка.

Опустошив вторую чашу, Ахилл, тяжело дыша, откинулся на постель и требовательно осведомился:

– Где я?

Старик что-то забормотал в ответ. Ахилл не разобрал ни слова. Странно.

– Что ты говоришь?

Старик забормотал с удвоенной силой, но знакомых слов Ахилл не услышал. Вместе с силами возвращалась злость. Не на старика, нет – при чём тут старик? На Аполлона. Если это и впрямь его шутка, то шутка неудачная: здешние жители его понимают, а он их – нет, ни единого слова. Собравшийся немедленно вставать и отправляться на поиски жестокого бога-насмешника, Ахилл не осознавал, как иллюзорно было ощущение прилива сил, пока не попробовал подняться. У него не вышло даже сесть. Тогда Ахилл попытался вспомнить, как здесь оказался. И не смог – всё путалось, терялось в ледяной темноте. Он только помнил что бежал – долго, бесконечно долго. А потом был обжигающий холод – и приближение смерти. Он вспомнил, что ужаснулся тогда. Нет, не смерти. Ужаснулся тому, что она окажется совсем не такой, какой он себе её представлял. Не такой, к которой был готов. Он мог геройски погибнуть в гуще великой битвы. Мог принять смерть в поединке с достойным противником. Он должен был умирать, сжимая в руке ксифос, обагрённый кровью врага. Но не так. Не позорной, бесславной смертью в ледяной ночи неизвестного мира. Ахилл очень смутно помнил, как кто-то набрёл на него, почти потерявшего сознание. Его тормошили, хлопали по лицу, пытались поднять. Потом медленно, мучительно долго волокли куда-то по снегу, а дальше… А дальше – всё. Выходит, его вытащил из снежного плена вот этот вот одноногий старик? Один? Как же он смог его доволочь до своего дома – с одной-то ногой? И зачем?.. Измученный Ахилл не заметил, как заснул. Не чувствовал, как подошедший к нему старик осторожно взъерошил его волосы. Не увидел, как тот счастливо улыбался. И не услышал, как старик прошептал:

– Спи, Санька, спи…

Ахилл спал. * * * Старику было сорок шесть лет, и звали его Валентин Степанович. Его отец был родом из Захаровки, после отечественной войны вернулся в родную деревню, женился, работал трактористом, растил сына – очень позднего, долгожданного, желанного. Растил один – мать умерла рано. А Валя, как подрос, в город подался. Сначала во Владимир, оттуда – в Москву. На инженера выучился. Женился, в НИИ устроился, квартиру получил. "Совсем городским заделался", – судачили соседские бабки, когда Валентин приезжал навещать отца на своем новеньком красном "Москвиче". Впрочем, без осуждения судачили – молодец парень, головастый, что уж там. И отца не забывает. Глядишь, потом и в город перевезёт. Когда сын у Вали родился, дед поглядел на внука – да и помер. А Валентин избу его не продал, хоть и предлагали.

– Пусть у нас останется домик в деревне, – говорил, – Будем летом приезжать, воздухом дышать, на речке купаться. Санька подрастет, станем с ним на рыбалку по утрам ходить. Никаких курортов не надо.

Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…

Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.

Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные – тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.

Кем только не работал Валя – продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером – на другую, в выходные – на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи – медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают – и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо – по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…

И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг богатых появилось, на фоне расплодившейся нищеты особенно видно. А что с пистолетами ходят – ну, так зато с золотыми цепями на шее и в красивых иномарках.

Хотела получше устроиться – а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой – так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить – но без толку, умерла от передозировки.

Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился – в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…

С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались – молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.

А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню – и остался. Без "Москвича", без семьи и без одной ноги.

Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя – всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит – и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.

А ночами часто кричит, да так громко, что соседям слыхать. И так жутко, будто пытает его кто калёными щипцами… или будто теряет он самого близкого, самого родного человека…

Соседи, конечно, не знали, что вот уже несколько лет Валентину Степановичу снился один и тот же страшный сон. Его Санька, который днём, приосанившийся в своей военной форме в медалях, смотрел на него со стены, с портрета в траурной рамке, во сне тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.

И он рвался ему навстречу, опять забывая, что у него давно уже нет одной ноги. И падал на землю. Изо всех сил помогая себе локтями, полз вперёд. И опять не успевал. И беспомощно смотрел, как Саньку медленно утягивала куда-то вглубь мрачная темнота.

И жутко кричал во сне, раз за разом теряя сына. А однажды ночью Валентин Степанович резко проснулся – так, словно его кто-то толкнул. И вдруг понял, что его Санька тут, совсем рядом. Торопливо пристегнул к ноге деревянный протез, накинул телогрейку, выбрался на улицу и целенаправленно заковылял на окраину деревни – и дальше, прямо в заснеженное поле. И там, в клубящейся белой метели, увидел Саньку. Тот лежал на снегу, и холод был готов вот-вот забрать у него последние крохи жизни. Валентин Степанович рванулся туда, снова забыв про свой чёртов протез. Тяжело упал на землю – и тут же, отчаянно помогая себе локтями, пополз вперёд. Пока не добрался. Не схватил за руку. А потом из последних сил полз по снегу обратно к деревне и волок за собой тяжёлое замёрзшее тело. И когда много позже его Санька уже лежал в постели, укутанный одеялом, замёрзший и живой, измученный Валентин Степанович без сил опустился рядом с кроватью и заплакал от счастья. Он наконец-то успел. * * * О том, что дело принимает нешуточный оборот, Илья мог судить хотя бы по тому, что до сей поры немедленно расступавшиеся перед ним воины сейчас были так поглощенные речью оратора, что просто не замечали Ахилла. Даже не зная, о чем идет речь, Илья догадывался, что тема выступления была опасная: оратор, невысокий мужчина средних лет с солидными залысинами и короткой бородёнкой, заламывал руки, обвиняюще указывал на кого-то пальцем и потрясал кулаками. Судя по реакции толпы, многие его выкрики находили отклик и понимание. По мере приближения к импровизированной трибуне Илья начал различать кое-какие фразы:

– Всё себе забирают они – и добычу, и женщин, и рабов… А мы? С нами не делятся почему?.. Шатры у них золотом набиты и прекрасными наложницами, а нам не достается ничего!

Толпа одобрительно зарокотала, а Илья усмехнулся, вспомнив закопчённый шатер Ахилла с примитивной обстановкой без проблеска драгоценных металлов и одной чумазой пленницей в углу, слабо подходящей под описание "прекрасной наложницы". Хотя, может, у других вождей всё обстоит иначе?

– Окрестности мы опустошили уже, – продолжал надрываться лысый оратор; теперь, вблизи от "трибуны", его слова было слышно весьма отчетливо, – И нам ничего не осталось… Вожди обещанием сокровищ Трои держат нас. Но неприступны стены Трои, еще ни одной армии их не удавалось взять.